Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Семен Фролкин, дочитав, подобрал челюсть и хрипло отбарабанил:
— Пусть представит свидетелей! Это клевета!
Карнаухов наугад пригласил Инну Борисовну.
•— Инна Борисовна, мальчики утверждают, что ничего подобного не было. Прочтите, пожалуйста.
Инна Борисовна эффектно поправила парик, быстро пробежала заявление.
— Нет, этого не было, — смутилась она. — Но было еще хуже.
— Что?! — взлетел Фролкин. — Что такое? Стука- лина нанесла мне производственную травму. У меня синяк во всю ногу. Хотите покажу? Пусть ответит за побои.
— Покажи! — улыбнулся Карнаухов.
Фролкин сгоряча схватился за ремень, но опомнился, бросил затравленный взгляд на Сергея, забормотал что–то совсем невразумительное о неприкосновенности личности, воинствующем невежестве и необходимости довести дело до суда. Он очень остро переживал инцидент. Николай Егорович его остановил:
— Инна Борисовна, так что же все–таки произошло? Что они такого сказали?
— Не могу повторить.
— Матом, что ли, ругались?
— Нет,
— Господи, детский сад какой–то. Никоненко объясни ты, пожалуйста.
Сергей зевнул, демонстрируя, как ему безразлично происходящее, вяло произнес:
— Вот так мы и работаем. Ничего не было. Сенька справедливо отметил, что некоторые наши женщины осатанели. Вы знаете, Николай Егорович, там повесили какой–то юмористический приказ. Вроде, мол, курить запрещается. Пошутил, видно, кто–то…
— Никто не пошутил, — возразил Карнаухов. — Приказ подписан директором.
— Прошу прощения, — сказал Никоненко, — тогда, разумеется, все правильно. Мы подпись не разобрали. Думали, какой–то идиот пошутил. А если директор… конечно, мы понимаем. Простите великодушно, Инна Борисовна.
— Не обращайтесь ко мне! — вспылила женщина. — Вы не имеете права со мной разговаривать.
Карнаухов слушал перепалку, все более раздражаясь. Он сам в душе не одобрял новый странный приказ, но не мог допустить, чтобы в его присутствии подрывали авторитет директора.
— Вы свободны, — сказал он Никоненко и Инне Борисовне. — А ты, Сеня, задержись чуток. Вдвоем мы, пожалуй, скорее разберемся.
Семену Фролкину наедине он сказал:
— Ребятки, производство — это не семейный очаг, где можно высказывать все, что взбредет в башку. Нравится тебе человек или нет — тут не главное. Главное — работа. Нужно, Сеня, уметь быть терпимым.
— Какая работа? — вскипел Фролкин. — С кем работа?! — и вдруг потух, успокоился, как–то жалеючи и сочувственно взглянул сбоку, не в глаза, а в ухо Николая Егоровича, договорил совсем устало: — Пересадите нас с Никоненко в другую комнату, товарищ заведующий.
— Там свой участок, у вас свой. Разве ты не понимаешь? Вот что, Фролкин, тебе надо отдохнуть. Ты устал, я знаю, у тебя ребенок. Может быть, пойдешь в отпуск? Какую–нибудь путевку тебе выхлопочет профсоюз. А?
Карнаухов заискивал, стыдясь этого своего лживолегкого тона, слащавой патоки в голосе. Фролкин с
прежним сочувствием покивал и покинул кабинет, не ответив на вопрос. Николай Егорович еще раз перечитал заявление Стукалиной, скривился и порвал бумагу на мелкие клочки, которые почему–то спрятал в ящик.
Антиникотиновая эпопея на этом не кончилась. То затухая, то вспыхивая гулким заревом истерик и открытых стычек, она продолжала взбаламучивать коллектив. Вскоре в самых запущенных и неуютных закоулках этажа появились жестяные таблички с надписями «Место для курения». Под табличками чьи–то заботливые руки установили массивные жутковатого вида урны, подобные надгробьям. Около урн, разумеется, никто не курил (разве только законченные бездельники, которым импонировала официальность пребывания вне рабочего места), курили в основном в коридорах института, и курили много. В летние дни коридоры и узкие переходы сизым туманом застилала табачная пелена; стоило открыть дверь в любую комнату, как дым вползал в щель, словно серое змеиное тело, и, извиваясь, устремлялся к распахнутым форточкам.
Иногда в коридор выскакивала разъяренная Клавдия Серафимовна и устраивала перепалку с отрешенными любителями никотиновых заболеваний.
— Бесстыдники! — раскатывалось по этажу, — А еще образованные люди, называется. За этим вас учило государство! Жалко ваших бедных детей и измученных жен!
Курильщики при появлении Стукалиной быстренько тушили сигареты и, потупя взоры, рассасывались по комнатам. В открытую дискуссию с ней никто не вступал.
На почве ненависти к табачному дыму у Клавдии Серафимовны завязалась трогательная дружба с заместителем Карнаухова Георгием Даниловичем Сухомя- тиным, сорокалетним кандидатом наук, противоречивым человеком с несколькими линиями поведения в коллективе.
Георгий Данилович приехал в Федулинск, как многие, ненадолго, но как–то тут окопался, привык, женился, — федулинский климат пришелся ему по душе. Защитив диссертацию, обычную, но и не хуже, чем у иных, Георгий Данилович окончательно оставил мечты о переезде в столицу и стал задумываться о служеб-НО
ном повышении. Думал он о нем вот уж восьмой годок. Сначала он планировал занять кресло заместителя директора, потом нацелился на заведующего отделом. Но время шло, а повышение пока не вытанцовывалось.
На всех совещаниях и планерках не было активнее человека, чем Георгий Данилович. Причем он ораторствовал складно: отсекал узкую тему, хорошо ее анализировал, не растекался мыслью по древу, делал всегда смелые правильные выводы. Накаляясь в критических пунктах выступления, иногда позволял себе и иронию. Он не задевал конкретных виновников, не называл фамилий, и получалось так, что и критика прозвучала, и все довольны, причины же недостатков после детального разбора их Сухомятиным, предполагалось, должны были исчезнуть сами собой, как болотные тени.
В институте любили слушать публичные выступления Георгия Даниловича и обычно встречали его появление на трибуне аплодисментами и довольными смешками. Так встречают зрители, заранее улыбаясь, популярного конферансье. Похлопывал в ладоши, чему–то радуясь, и сам директор Мерзликин, А вот в президиум за долгие годы Сухомятина ни разу не сажали. Он не мог понять, в чем тут дело. Иногда, беседуя с Кремневым (начальником отделения) о сугубо производственных делах, он ловил себя на мысли, что хочет оборвать разговор и откровенно спросить:
— Ну, что я вам сделал, дорогой Юрий Андреевич? Чем не потрафил?
По утрам Сухомятин совершал пробежки трусцой через весь Федулинск в один и тот же час, так, что горожане могли проверять по нему время, как это делали жители Кенигсберга, встречая на прогулке Иммануила Канта.
Но федулинцы забывали сверять часы, потому что редко кто мог удержаться от смеха, видя подпрыгивающего козликом в цветастом трико высокого нескладного человека с развевающейся, как у Махно, шевелюрой. Молодые сотрудники прозвали его Георгием–побе- доносцем.
Сухомятин каждое утро, как юноша, пробуждался с предвкушением обязательной скорой и счастливой пе-Ш
ремены в жизни, а вечером, усталый, ворча на жену, укладывался в постель, старчески переваливаясь с боку на бок, разочарованный и обиженный на весь свет. Трое дочек его подрастали, делая невозможно тесной сорокапятиметровую жилплощадь. Старшая, Надя, училась в десятом классе и краснела, натыкаясь на отца, одетого в майку и трусы. Она же, Наденька, однажды спрятала его любимое сиреневое трико под старыми газетами в чулане, чем нанесла Сухомятину очередную незаживающую душевную травму.
Георгий Данилович уже не следил с такой тщательностью, как прежде, за свежими публикациями в научных журналах и не ревновал, встречая на страницах солидных изданий фамилии бывших однокурсников и столичных знакомых. Все более увлекался он разгадыванием кроссвордов и в этой области добился небывалых успехов. Его цепкая память удерживала тысячи разнообразных сведений, названий и цитат. В момент, когда самый затейливый кроссворд раскалывался, как орех, под его четким пером, Сухомятин испытывал истинное и никому не вредное наслаждение. Страстью к кроссвордам он надолго заразил многих своих подчиненных, отчего чувствовал неловкость и даже некоторые угрызения совести.
— После работы, товарищи, — сурово взывал он к игриво подходившим к нему со свежим номером журнала сотрудникам, — только после шести часов. А теперь попрошу не отвлекаться!
Однако журнал машинально прихватывал и тянул к себе, а через минуту уже сладостно посапывал над загадочной страницей, воровато зыркая глазами на соседние столы. Больше всего он стеснялся Афиногена Данилова, который не поддался увлечению и честно заявлял, что считает разгадывание кроссвордов пустым занятием, похожим по интеллектуальному содержанию на игру в крестики и нолики. По отношению к Сухомятину, кандидату наук и его прямому начальству, это заявление звучало по меньшей мере бестактно. Георгий Данилович делал вид, что не обижается, и, слегка провоцируя, выдерживая светский тон, возражал:
