Эрих Ремарк - Возвращение
Меня трясет как в лихорадке. Вокруг все другое, хотя ничто не изменилось. Башенные часы на фабрике Нойбауэра по-прежнему идут и по-прежнему отбивают время, как в ту пору, когда мы, не отрывая глаз, смотрели на циферблат, стараясь уловить движение стрелок, а в окне табачной лавочки, в которой Рахе покупал для нас первые сигареты, по-прежнему сидит араб с гипсовой трубкой; и по-прежнему напротив, в бакалейной лавке на рекламе мыльного порошка, те же фигуры, которым в солнечные дни мы с Карлом Фогтом выжигали глаза стеклышками от часов. Заглядываю в витрину: выжженные места еще и теперь видны. Но между вчера и сегодня легла война, и Карл Фогт давно убит на Кеммельских высотах.
Я не могу понять, почему, стоя здесь, я не испытываю того же, что тогда, в воронках и бараках. Куда девалась та полнота чувств, все то трепещущее, светлое, сверкающее, все то, чего не выразишь никакими словами? Неужели в воспоминаниях было больше жизни, чем в действительности? Не обращались ли они в действительность, между тем как сама действительность отходила назад, все больше и больше выдыхалась, пока не превратилась в голый остов, на котором некогда развевались яркие знамена? Не оторвались ли воспоминания от действительности и не парят ли они теперь над нею лишь как хмурое облако? Или годы фронта сожгли мост к былому?
Вопросы, все только вопросы... А ответа нет...
4
Распоряжение о порядке школьных занятий для участников войны получено. Наши представители провели все наши требования: сокращенный срок обучения, специальный курс для солдат и льготы при сдаче выпускного экзамена.
Нелегко было всего этого добиться, хотя у нас и революция. Ибо весь этот переворот лишь легкая рябь на поверхности воды. В глубь он не проникает. Какая польза от того, что один-два руководящих поста заняты новыми лицами? Любой солдат знает, что у командира роты могут быть самые лучшие намерения, но если унтер-офицеры не поддержат его, он бессилен что-либо сделать. Точно так же и самый передовой министр всегда потерпит поражение, если он окружен реакционным блоком тайных советников. А тайные советники в Германии остались на своих местах. Эти канцелярские наполеоны неистребимы.
Первый урок. Мы опять на школьной скамье. Почти все в военном. Трое бородачей. Один женат.
На своей парте я узнаю резьбу - мои инициалы; они аккуратно вырезаны перочинным ножом и раскрашены чернилами. Я хорошо помню, что сие произведение было создано на уроке истории. И все же мне кажется, что с тех пор прошло сто лет, так странно снова сидеть здесь. Война отодвигается в прошлое, и круг смыкается. Но нас в этом кругу уже нет.
Входит учитель немецкого языка Холлерман и прежде всего приступает к самому необходимому: возвращает нам наши вещи, оставшиеся в школе. Видимо, это давно лежало бременем на его аккуратной учительской душе. Он отпирает классный шкаф и вынимает оттуда рисовальные принадлежности, чертежные доски и, в первую очередь, толстые синие кипы тетрадей - домашние сочинения, диктовки, классные работы. На кафедре, слева от него, вырастает высокая стопка. Учитель называет имена, мы откликаемся, и каждый получает свою тетрадь. Вилли их нам перебрасывает, да так, что промокашки разлетаются во все стороны.
- Брайер!
- Здесь.
- Бюккер!
- Здесь.
- Детлефс!
Молчание.
- Убит! - орет Вилли.
Детлефс, маленький, русый, кривоногий, когда-то остался на второй год; ефрейтор, убит в семнадцатом году на Кеммельских высотах. Тетрадь перекочевывает на правую сторону кафедры.
- Диркер.
- Здесь.
- Дирксман!
- Убит.
Дирксман, сын крестьянина, большой любитель поиграть в скат, плохой певец, убит под Ипром. Тетрадь откладывается вправо.
- Эггерс!
- Еще не прибыл, - сообщает Вилли.
Людвиг добавляет:
- Прострелено легкое. Находится в тыловом лазарете в Дортмунде. Через три месяца будет направлен в Липпшпринге.
- Фридерихс!
- Здесь.
- Гизекке!
- Пропал без вести.
- Неверно, - заявляет Вестерхольт.
- Но ведь он значится в списках пропавших без вести, - говорит Райнерсман.
- Правильно, - отвечает Вестерхольт, - но он уже три недели находится здесь, в сумасшедшем доме. Я сам его видел.
- Геринг первый!
- Убит.
Геринг первый. Писал стихи, давал частные уроки, на заработанные деньги покупал книги. Первый ученик. Погиб под Суассоном вместе со своим братом.
- Геринг второй, - уже только бормочет учитель немецкого языка и сам кладет тетрадь направо.
- Писал действительно хорошие сочинения, - говорит он задумчиво, перелистывая тетрадь Геринга первого.
Не одна тетрадь еще перекочевывает вправо, и после переклички на кафедре оказывается солидная горка нерозданных работ. Классный наставник Холлерман в нерешительности смотрит на нее. Чувство порядка в нем, видимо, возмущено: он не знает, что делать с этими тетрадями. Наконец находит выход: тетради можно ведь послать родителям погибших.
Но Вилли с этим не согласен.
- Вы полагаете, что им доставит удовольствие такая тетрадь со множеством ошибок и с отметками "неудовлетворительно" и "очень плохо"? вопрошает он. - Бросьте вы эту затею!
Холлерман смотрит на него круглыми от удивления глазами:
- Но что же мне делать с ними?
- Оставить в шкафу, - говорит Альберт.
Холлерман прямо-таки негодует:
- Это совершенно недопустимо, Троске, - тетради эти ведь не собственность школы, их нельзя просто взять да положить в шкаф.
- О господи, как все это сложно! - стонет Вилли, запуская всю пятерню себе в шевелюру. - Ладно, отдайте тетрадки нам, мы сами их разошлем.
Холлерман не сразу решается выпустить их из рук.
- Но... - в голосе его слышна тревога: речь идет о чужой собственности...
- Хорошо, хорошо, - успокаивает его Вилли, - мы сделаем все, что вам угодно. Тетради будут отправлены заказной бандеролью, с достаточным количеством марок. Только не волнуйтесь. Порядок прежде всего, а на остальное наплевать.
Он подмигивает нам и стучит себя по лбу.
После урока мы перелистываем наши тетради. Тема последнего сочинения называлась: "Почему Германия выиграет войну?" Это было в начале 1916 года. Введение, изложение в шести пунктах, заключение. Пункт четвертый - "по религиозным мотивам" - я изложил плохо. На полях красными чернилами значится: "бессвязно и неубедительно". В общем же, вся работа на семи страницах оценена в четыре с минусом. Совсем неплохо, если принять во внимание факты сегодняшнего дня.
Та же тема разработана, конечно, и в тетрадях убитых товарищей. Сами они, правда, уже не могут убедиться в ошибочности или правильности своих выводов. Один из них, Генрих Шютте, доказал в своем сочинении, что Германия проиграет войну. Он думал, что в школьных сочинениях нужно говорить правду. За это он вылетел бы из гимназии, если бы сам, в срочном порядке, не вызвался пойти на фронт. Несколько месяцев спустя он был убит.
Вилли читает вслух свою работу по естествознанию: "Лесная ветреница и ее корневища". Скаля зубы, обводит нас глазами:
- С этим мы, пожалуй, покончили, а?
- Начисто! - кричит Вестерхольт.
Да, в самом деле, покончили! Мы все перезабыли, и в этом приговор. То, чему учили нас Бетке и Козоле, мы никогда не забудем.
После обеда Людвиг и Альберт зашли за мной, и все вместе мы отправляемся в больницу, навестить нашего товарища Гизекке. По дороге встречаем Георга Рахе. Он присоединяется к нам: он тоже знал Гизекке.
День выдался ясный. С холма, на котором стоит больничное здание, открывается далекий вид на поля. Там, под наблюдением санитаров в форменных куртках, группами работают больные, одетые в полосатые, белые с голубым. блузы. Из окна правого флигеля доносится пение: "На берегах веселых Заале"... Поет, очевидно, больной... Как-то странно звучит сквозь железную решетку: "Тучи по небу плывут..."
Гизекке и с ним еще несколько человек помещаются в просторной палате. Когда мы входим, один из больных пронзительно кричит: "Прикрытие!.. Прикрытие!.." - и лезет под стол. Остальные не обращают на него никакого внимания. Увидев нас, Гизекке тотчас же поднимается навстречу. У него худое, желтое лицо; с заострившимся подбородком и торчащими ушами он кажется еще более юным, чем прежде. Только глаза беспокойные и постаревшие.
Не успеваем поздороваться с ним, как другой больной отводит нас в сторону.
- Новости есть? - спрашивает он.
- Нет, никаких, - отвечаю я.
- А что на фронте? Наши, наконец, заняли Верден?
Мы переглядываемся.
- Давно заключен мир, - успокаивающе говорит Альберт.
Больной смеется неприятным, блеющим смехом:
- Смотрите, не дайте себя околпачить. Это они тумана напускают, а сами только и ждут, чтобы мы вышли отсюда. А как выйдем, они - хлоп! - и на фронт вас пошлют. - И таинственно прибавляет: - Меня-то им больше не видать!
Гизекке здоровается с нами за руку. Мы поражены его поведением: мы ждали, что он, как обезьяна, будет прыгать, беситься, гримасничать или, по меньшей мере, трястись, как контуженные, что просят милостыню на углах, но он только жалко улыбается, как-то странно кривя губы, и говорит:
