Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер
Хацкель, задорно улыбаясь, похлопал его по плечу:
— Человек вроде тебя, Шмая, должен жить худо-бедно лет сто двадцать… Даже полтораста…
— Это за что мне такое наказание? — удивился Шмая. — Разве на моей совести больше грехов, чем было у деда, у отца? Разве я кому-нибудь зло причинил?
— Считаешь, это наказание — долго жить? — уставился на него балагула.
— В теперешнее время, конечно, наказание! — ответил кровельщик. — Ты себе представляешь, сколько за такое время может быть войн, и мне, значит, только и знать, что рыть окопы, стрелять… Нет, с меня хватит! Нанюхался пороху и за внуков и за правнуков… А что-то не вижу, чтобы на земле лучше жить становилось… Прошу тебя, не желай мне долгих лет жизни… Уволь…
Он поднял голову, взглянул на кроны застывших дубов. Тихо было в лесу, будто и он, устав все время стонать, собирался отдохнуть. Но откуда-то налетел ветерок, и деревья зашуршали. Ветер с каждой минутой усиливался, и листья медленно падали на шалаши. Стали собираться тучи со всей округи, и, незаметно снова начал накрапывать дождь, по которому никто еще не успел соскучиться…
Ночью лес расшумелся, словно перед бурей. Холод пробирал до костей, и трудно было уснуть. Люди жались друг к другу, кутались в ветхие одежды, в одеяла и тряпки, устраивались кто в шалашах, кто в землянках, а некоторые просто бегали взад и вперед, чтобы согреться.
Хоть со стороны местечка не слышно было шума — там оставалось мало людей, — но Шмая со своими товарищами, вооруженными чем попало, бодрствовал, охраняя ночной табор, успокаивая всех то шуткой, то прибауткой.
Ночь плыла над лесом. Стонали старые дубы, будто устали стоять, принимая на себя порывы ветра, ярость бурь. По небу мчались тучи, проносясь куда-то в неведомые края, а на смену им появлялись другие, уже менее грозные, с большими просветами, в которых проступали звезды, холодные, невеселые.
Долго карабкалась среди нагромождения облаков луна, то показываясь, то надолго исчезая. Но вот, выбрав подходящее местечко, протиснулась меж легких облаков и осветила дорогу, убегающую в местечко, к тракту.
Подпрыгивая на одном месте и пряча лицо в колючий воротник шинели, Шмая всматривался в даль.
— Холера его знает, — сказал он ребятам, толпившимся вокруг него. — Если бы знать, что так долго придется нам тут прохлаждаться, вырыл бы траншею или окопчик… Все же теплее. Уже коль воевать, так воевать…
— Ох и надоело здесь! Скорее бы домой… — тихо сказал молодой курносый паренек. — Люди бедствуют, дядя Шмая…
— Знаю… Но думаю, что отряд уже вот-вот вернется, тогда…
— А тогда что будет?
— Тут, брат, и министры не знают, что будет, а ты меня спрашиваешь, — задымив толстой цигаркой, отозвался Шмая. — Керенский адвокатом был, и язык у него как на шарнирах, на это и надеялся, думал, что удержится у кормушки, то есть у кормила, а его схватили за одно место и выставили… Большевики в России взяли власть. Там уже легче стало. А вот в Киеве, говорят, такая каша заварилась!.. Центральная рада, синежупанники, петлюровцы, и даже сатана не разберет, кто там верховодит…
Он задумался и, глядя на озабоченного парня, добавил:
— Слышал я, что рабочие подняли восстание… Почти скинули было Петлюру, юнкеров, да сил не хватило, и их разбили. Опять батьки у власти… В такой неразберихе и сам черт ногу сломит…
Вдруг Шмая умолк. Издали донесся стук колес. На дороге слышались голоса. Лицо его стало напряженным: что, мол, еще за напасть? Ребята-часовые испуганно смотрели на него.
Грохот колес все усиливался.
— Что это? Может, сюда? Банда?..
— Надо разбудить людей! — закричал подбежавший балагула.
— Погоди!.. Детей перепугаем, — остановил его Шмая.
— А если они начнут стрелять, разве дети не испугаются?..
— Что будет, если бандиты сюда ворвутся?
— Как это — что будет? — уставился на него кровельщик. — Есть у нас четыре винтовки, два топора, несколько лопат — будем драться. Снимай-ка с воза оглобли… Себе одну и рыжему — вторую… Только смотрите, держаться до конца, поняли?..
— Поняли, — раздались неуверенные голоса, — поняли!
Перезарядив винтовку и перебегая от одного дуба к другому, Шмая приблизился к дороге, поднялся на бугорок.
На дороге, в тусклом сиянии месяца, вынырнула крестьянская подвода, за ней вторая, третья. За подводами шли какие-то люди в свитках, понукая усталых лошадей и мирно беседуя между собой.
Шмая тревожно следил за ними и, как только они выехали к развилке дороги, вышел им навстречу и, вскинув винтовку, крикнул:
— Стой! Кто идет?
Подводы остановились. Люди, сопровождавшие их, сбились в кучку, испуганно глядя на вооруженного человека. Минуту спустя кто-то неуверенно отозвался:
— На ярмарку едем… Из Петривки…
Шмая переглянулся с подоспевшими товарищами и подошел к возам.
Неожиданно он услышал знакомый голос:
— Шмая! Что ж ты, разбойник, своих не узнаешь? На кого винтовку наставил? Михайла Шевчука не помнишь? Эх, брат…
Шмая оторопел, всматриваясь в лицо худощавого человека, шедшего к нему с раскрытыми объятиями. Глаза кровельщика заблестели. Он смущенно улыбнулся и опустил винтовку, чувствуя неловкость оттого, что не узнал старого однополчанина и друга.
— Ты смотри! Михайло Шевчук? Каким ветром? Куда это тебя несет в такое время?
Они поздоровались, обнялись. Все удивленно смотрели на них, подходя ближе.
Михайло Шевчук, подвижный, еще молодой человек с большими синими глазами, одетый в потрепанную свитку, рваные сапоги, сочувственно смотрел на осунувшегося друга, на несчастных людей, окружавших его, и, с горечью и болью качая головой, неторопливо проговорил:
— Второй день рвемся к вам… Слышали, как бандюги били из пушек по местечку, видели, как жгли вас, чтоб их гром побил… Ну, собрали мы в селе, что могли, и повезли вам… А по дороге нас бандиты схватили, еле от них отбились… Не дают вам хлеба подвезти. С трудом пробились в местечко, а там — пусто… Какая-то старушка нас сюда направила… Вот и привезли, что можно было… Возьмите. Верно, люди голодны…
Шмая смотрел на однополчанина и не мог скрыть невольных слез.
— Спасибо, дорогие! Век не забудем… Уж не знаю, как и благодарить вас. Спасибо…
— Да за что благодарить?.. В беду вы попали… Все мы попали в беду…
— Боже мой, боже мой! — вмешалась в разговор Ковалиха, пожилая полная женщина, закутанная в клетчатый платок. — Ворвались, душегубы, в село, согнали всех крестьян на сход возле церкви, шестерых наших хлопцев повесили. За красных они были… Сожгли несколько хат, откуда хозяева к большевикам подались… Грозились, если кто повезет хлеб в местечко, всех постреляют… Слыханное ли дело, разбили местечко, хлеба людям подвезти не дают!.. Такого свет еще не видал!..
— Страшно
