Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот
Вот только если прыгать, череп расколется. Малоприятное зрелище. А если он просто повредит позвоночник, приземлившись на матерчатый навес у входа в отель, то будет до конца жизни прикован к постели, и эта участь в сотни тысяч раз горше той, которая так тяготила его сейчас. С другой стороны, неудавшееся самоубийство если не сделает его полным калекой, то даст ему новую тему – тему получше, чем успех. Но что, если боль исчезнет на полпути вниз, уйдет туда, откуда пришла, выскочит из тела, пока он будет лететь с крыши – тогда что? Что, если в каждой яркой детали он видит новую книгу, новое начало? Вдруг это случается именно на полпути вниз? Что, если пойти в “Стэнхоуп” просто ради эксперимента. Боль либо пройдет до того, как я добреду до угла, либо когда войду в отель и буду ждать лифта. Либо пройдет перед тем, как я войду в лифт, либо я поднимусь на верхний этаж и пройду через пожарный выход на крышу. Подойду к парапету, посмотрю с высоты шестнадцати этажей на машины внизу, и тогда боль поймет, что я не шучу, что шестнадцать этажей – не шутка, что через полтора года пора оставить меня в покое. Я наклонюсь, посмотрю на улицу и скажу боли, причем всерьез: “Еще миг, и я прыгну!” Напугаю ее так, что она уйдет.
Но пугал он такими мыслями только себя.
В почтовом ящике два коричневых конверта, засунуты так плотно, что он ободрал костяшки пальцев, пока их вытаскивал. Каталог от медицинской школы, заполненная им анкета! Дайане не сказал – не осмелился, – что уже несколько недель назад послал запрос в Чикагский университет. Сидя в приемных у врачей, наблюдая за чередой пациентов, он стал думать: а почему бы и нет? Четыре десятка лет, четыре романа, два умерших родителя и брат, с которым мне больше никогда не поговорить, – судя по всем доказательствам, процедура изгнания бесов пройдена. Почему бы не избрать такой путь для второй жизни? Каждый день они общаются с полусотней страдальцев. С утра до ночи на них сыплются истории из жизни, и все – сочиненные не ими. Истории, ждущие четкой, полезной, значимой развязки. Истории с ясной практической целью: исцели меня! Они внимательно изучают все в подробностях и приступают к работе. И работа эта либо выполнима, либо нет, а моя – и такая, и этакая одновременно, в основном – невыполнимая.
Он вскрыл тот конверт, что побольше, – такого волнения он не испытывал с осени 1948 года, когда стали поступать первые ответы из университетов. Каждый день после уроков он мчался домой и за стаканом молока судорожно читал о том, какая его ждет жизнь; эти университетские буклеты обещали такое полное освобождение, какого не обещал даже первый тираж его первой книги. Сейчас у него в руках буклет с рисунком на обложке: светотень университетской башни, строгий, взмывающий вверх гибралтар науки, символ несокрушимости призвания врача. Внутри – университетский календарь. Янв. 4–5: регистрация на зимний семестр… Янв. 4: собрания курсов. Он быстро долистал до “Требований к поступающим”, дочитал в “Принципах отбора” до слов, которые должны были поменять все.
Приемная комиссия принимает решения, исходя из способностей, достижений, личностных особенностей, характера и мотивации кандидатов. Раса, цвет кожи, религия, пол, семейное положение, возраст, национальное или этническое происхождение, место проживания при рассмотрении заявок на поступление в Медицинскую школу Притцкера в расчет не принимаются.
Их не волновало, что ему сорок. Его берут!
Но следующая страница огорчала. Шестнадцать часов химии, двенадцать биологии, восемь физики – это только чтобы пройти отбор, в два раза больше учебных курсов, чем он рассчитывал. По естественным наукам. Ну, чем раньше, тем лучше. Когда 4 января будет собрание курса, я явлюсь туда – зажечь горелку Бунзена. Соберу чемодан и полечу в Чикаго – через месяц буду сидеть за микроскопом! Полно женщин его возраста этим занимаются – а ему что мешает? Год, чтобы получить бакалавра, четыре года учебы на медика, три – интернатура, и в сорок восемь он сможет открыть собственную практику. И работать еще лет двадцать пять – если здоровье позволит. Но такая смена профессии восстановит его здоровье. Боль постепенно пройдет, а нет – он сам себя вылечит, это будет в его силах. И никогда больше не придется доверять себя врачам, которые недостаточно заинтересованы, или недостаточно терпеливы, или недостаточно любопытны, чтобы разгадать его загадку до конца.
Вот где пригодятся годы писательства. Врач думает: “Плохо все кончается у всех, я ничего поделать не могу. Он просто умирает, а исцелить жизнь мне не по силам”. А хороший писатель не может бросить своего героя, когда он страдает, мучается под наркотиками или умирает. Как и не может оставить героя на произвол его судьбы, намекнув, что боль герой сам на себя накликал. Писатель учится быть рядом, должен быть рядом, чтобы осмыслять неисцелимую жизнь, чтобы фиксировать все стадии неизвестной кары, даже когда и осмыслять нечего. Из опыта общения со всеми докторами, ставившими неправильные диагнозы, когда опухоль его матери была на ранней стадии, а потом ничем не помогли и ему, Цукерман убедился, что даже если он кончился как писатель, он с их работой точно справится не хуже, чем они.
Он все еще стоял в холле, вынимал пачки листов с анкетами из университетского конверта, и тут в дверях появился курьер из почтовой службы и сообщил, что у него посылка для Цукермана. Да, похоже, началось: как только самое худшее миновало, даже посылки приходят тебе. Всё – тебе. Стоило пригрозить самоубийством, и судьба взялась действовать – вот такая по сути идиотская мысль пришла ему в голову.
В коробке лежала прямоугольная уретановая подушка сантиметров сорока пяти в длину и тридцати в ширину. Ее на прошлой неделе обещали доставить, а он с тех пор о ней и позабыл. В этой бездейственной монотонности пятисот пустых
