Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне
Я осознал, что такое тирания, как это больно, когда тебя не понимают или обижают, или, если хотите, понимают и исправляют, что в общем и целом одно и то же. Но ни он, ни большинство родителей и учителей не воспитывают так осторожно своих детей, как я поступал со своим жеребёнком. У них просто нет столько времени, сколько было у меня, и у них совсем другие мотивы. Я понял это тогда, когда однажды стёрноги. Ему пришлось объяснять матушке, что же произошло. Когда он закончил, я рассказал это же по-своему, как долго и как осторожно я учил лошадь переступать через брёвна и девочек. И показав, насколько уверен я был в себе и в лошадке, пока мать молча сверлила его взглядом, я произнёс нечто такое, что сильно уязвило отца.
- Я научил жеребёнка этому трюку, всему, что он теперь умеет, я научил его без всякого битья. Я никогда не бил её, ни разу. Полковник Картер не велел её бить, и я не бил.
И мать, поддерживая меня, упрекнула его. - Ну вот, - сказала она. - Я же говорила тебе. - И он удалился как Наполеон, которого постучали по макушке напёрстком.
Глава ХII Я СТАНОВЛЮСЬ ПЬЯНИЦЕЙ
В ясный день из долины Сакраменто видны покрытые снегом вершины Сьерры, и когда молодая озимая пшеница счастливо раскинется под палящим солнцем, когда мужчины, животные и мальчики преют и потеют, очень приятно смотреть сквозь дымящееся марево на прохладные голубые горы, где взгляд отдыхает скользя по снегам. Всё детство я мечтал о Сьеррах. Они были местом действия моих дневных грёз и ночных видений. Матушка часто стремилась удовлетворить наши пожелания, а отец всегдауступал её натиску, когда время доказывало, что наши требования действительны и страстны. Однажды летом на каникулах мы поехали в предгорья, но снега там не было, а вершины сверкали и манили нас всё так же издалека. После этого мыподнимались всё выше и выше к Голубому Каньону, к Приюту на вершине, к озеру Тахоэ и до того, как железную дорогу протянули в другую сторону, к северу до горы Шаста. Горы мне нравились. Они оказались не такими, как я их себе представлял.Понадобилось несколько летних сезонов, чтобы я подрос и сумел добраться до границы снегов, и тогда к моему разочарованию слежавшийся снег оказался "гнилым", как об этом и предупреждали нас обитатели гор. По летнему снегу нельзя было кататься на санках, лыжах, им нельзя было играть в снежки. Но, как всегда, в разочаровании была и некоторая компенсация. Там оказалось кое-что получше того, что я искал и не нашёл: охота, рыбалка, купанье, прогулки на лодках, капканы в лесах; озёра, стремнины и горные ущелья.
Моя верховая жизнь в долине подготовила меня к тому, чтобы получать удовольствие от таких видов спорта, требующих умения, бодрости духа и фантазии. Охота на воображаемых бобров научила меня ловить бурундуков по-настоящему, стрелять зайцев, рябчиков и уток, что было практикой для последующей охоты на перепелов и оленей. А мои приятели в долине подготовили меня к знакомству с горцами.
Игра в лошадки - хорошее занятие для мальчика, воспитание молодого коня стало хорошей школой и для меня; полковник Картер, даря мне двухлетнего жеребёнка, очевидно, и имел в виду моё воспитание. Как он и предсказывал, я стал неплохимстрелком, не таким уж хорошим, как я выставлял себя сам и каким меня считали другие, но воспитание жеребёнка развило во мне определённую выдержку, твёрдость и некоторое самообладание, которые пригодились мне в жизни вообще и сослужилихорошую службу в горах в частности.
К примеру, однажды, когда я был в верховьях реки Мак-Клауд с группой рыбаков, то подружился с одним индейским мальчиком моего возраста. Когда я встретился с ним, он охотился на рыбу с ружьём. Стоя на невысоком утёсе у глубокого тихого омута, он высматривал стаю лососей-тайменей в темной прохладной глубине, и как только большая рыбина поднималась к поверхности, он стрелял, а затем бежал вниз по течению и вброд подбирал убитую или раненую рыбу. Он был молчаливыммальчиком, как и все индейцы, он ничего не сказал, даже не поздоровался со мной. Я же заговорил с ним. Я сообщил ему, что тоже умею стрелять, ну, конечно, не в рыбу, а оленя, медведя... ну и всё такое прочее. Он долго слушал моё хвастовство, но никак не отвечал до тех пор, пока мы не пошли вместе назад к лагерю. Затем он заметил сокола, который сел на вершину высокой сосны за каньоном на расстоянии около двухсот метров. Я подумал, что он будет стрелять сам. Он же поправил прицел на своей винтовке сообразно расстоянию и затем, не сказав и слова, подал ружьё мне.
"Ну вот, теперь покажи". Он как бы произнёс это вслух, и я попался. Теперь меня выведут на чистую воду и унизят, но выхода не было. Я взял ружьё, небрежно прицелился (а что толку?) и быстро выстрелил. И птица упала! Я изумился сам, но, уверен, не показал и виду. Я вернул ему ружьё и продолжил разговор, как будто бы ничего необыкновенного и не произошло, никогда впоследствии не упоминал об этом и никогда больше не стрелял из ружья в тех краях. Никогда. Вот это было самообладание. Это было заученное самообладание. Тот выстрел, о котором рассказал остальным тот мальчик-индеец, заслужил мне среди индейцев и горцев такую репутацию, которую улучшить было нельзя, но которую можно было легко утратить. Я стал стрелком-ассом, только, как это ни странно, стрельба меня вовсе не увлекала. Уверен, что если бы жеребёнок не вымуштровал у меня выдержку как в себе, так и в отношениях с другими животными, то я стал бы стрелять другую дичь или так или иначе обмолвился бы об этом несчастном соколе.
Но такое воспитание характера, однако, в какой-то степени мешало учёбе в школе.
Я всегда плёлся в конце класса и, наконец, не сумел перейти в следующий класс.
Отец винил в этом жеребёнка. Но в этом он был не совсем прав. Ведь и колледж, где у меня не было лошади, я закончил одним из последних в группе. Дело было в чём-то другом, чём-то гораздо более познавательном, как мне теперь думается, но для родителей достаточно было лошадей, чтобы объяснить моё отставание, и поэтому им трудно было справляться со мной. Они винили и себя в этом.
Мы превратились в семейство всадников. Когда объездка пони была закончена, я отдал пони сёстрам. Их было трое, и одного пони им не хватало. Отец купил и третью верховую лошадь. Тем временем он приобрёл для себя и семьи в целом коляску и пару черных коней в упряжку, которых мне пришлось приучать к седлу, так как матушка тоже увлеклась верховой ездой. Итак, у нас в семье на шесть человек было три верховых лошади и две в упряжке. Им, естественно, хотелось въехать в мою жизнь, встретиться с моими друзьями и посетить те места, о которых я так много рассказывал. С неохотой, постепенно я ввёл их в круг моих знакомых, начиная с обходчика моста.
Однажды мы все вместе выехали верхом и в упряжке к эстакаде, где мостовой обходчик и старатель, предупреждённый должным образом, встретился с ними и рассказал им всё обо мне. - Всё, что можно рассказывать, сообщил он мне впоследствии. - Я не стал распространяться о ходьбе по эстакаде. Ничего не говорил о купании в стремнине реки. Я рассказал им о сарацинах, но опустил китайцев, арахис и дыни. - Обходчик им понравился, достойный меня человек, и семья стала уважатьменя ещё больше из-за такого знакомства.
- Хороший человек, - сказал отец.
- И хороший друг тебе, - добавила мать.
А-Хук, которого мы навестили примерно неделю спустя, оказался не совсем на высоте. Отцу он понравился, тот купил у него много арахису и заказал у него целый мешок "для мальчиков". А матери хотелось услышать похвалы А-Хука в адрес своего сына, ей нравилось, когда мной восхищаются, а китаёза только ухмыльнулся и честно высказал ей своё мнение.
- Пацан такой же как все они дурачки, - заявил он. - Ничуть не поумнел, счастливый. Целый день о чём-то фантазирует. Врёт мне, врёт другим, даже себе самому врёт. Очень большой лгун, этот мальчишка. Да уж.
Матушка не захотела оставаться дольше у А-Хука, она не понимала, что же такого я увидел в нём. Мы вскоре уехали оттуда, и никто из наших больше туда не ездил.
А-Хук из-за своей бестактности утратил шанс стать добрым знакомым нашейсемьи.
Были и другие неудачи. Глупый Луи, когда я знакомил его с отцом и матерью, показался дурачком даже мне. Он только что видел, как убивают говяд, и скорбя о своих телятах, представлял собой плачевное зрелище, что отражалось у него в глазах. Некоторые из родителей моих приятелей не так уж понравились моим, как мне. Я считаю, что, как правило, (для мальчиков), лучше, чтобы родители оставались в стороне от наших дел и сидели дома.
Однако, в моём случае, семья Нили вознаградила меня как за г-на Хука, так и за Луи и за всё прочее. Эта встреча семьями была тщательно спланирована, и её надолго запомнили все. Мы отправились туда все вместе, трое верхом и трое в экипаже, а все Нили оделись в воскресные одежды, только у г-жи Нили поверх чёрного шёлкового платья был изящный фартук. После взаимных приветствий она убежала назад на кухню, а Джим, г-н Нили и я занялись лошадьми. Когда закончились эти хлопоты, прозвучал гудок, и мы все целой процессией, смущённо прошествовали в столовую на обед, великолепный обед. Г-жа Нили потчевала нас всем тем, что я едал раньше, и кроме того было ещё очень много всякого. Джим был просто восхищён и подмигнул мне. Но и всем остальным угощенье понравилось.
