Уильям Теккерей - Четыре Георга
Читая том за томом про нашего принца, повсюду находишь с десяток, право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный, свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом, он всегда готов был выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами.
Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную Молли, - при очередном домашнем переустройстве, какие принц постоянно затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел, и объяснила свои слезы тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для каждого из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о конюхе, который воровал овес и сено из принцевых конюшен, за что и был уволен соответствующим должностным лицом; но принц услыхал о проступке Джона, пожурил его очень сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда не грешить, каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как принц в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду, тут же занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные волосы и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал деньги Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был послать еще, но смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся еще милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был с ними приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался ими в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука. В понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а в четверг забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему табакерку; уже много лет спустя он встретил старого Красавчика, впавшего в нищету и ничтожество, и тот прислал ему другую табакерку, наполненную тем сортом табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной покорности; и король принял подарок, и велел закладывать лошадей, и уехал, так и не кивнув тому, кто был ему некогда другом, любимцем, соперником, врагом и недосягаемым образцом. У Роксолла можно об этом прочесть. Когда умерла обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама, которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней и делал вид, будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в Англии", - возразил честный Чарльз Фокс. В другой раз, когда, как рассказывается у того же Роксолла, трое вельмож получали орден Подвязки, "некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии со своим характером: герцог А. приблизился к монарху с холодным, флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел, улыбаясь и кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать, рассказывая об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к конюху, тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать нечего - только эти пошлые, заурядные анекдоты, весьма для него характерные. Идет великая война империй и гигантов. Что ни день, отважные воины выигрывают и проигрывают кровавые битвы. Изодранные, прокопченные знамена и побитые штандарты, вырванные из героической руки врага, складываются к его ногам; а он сидит себе на троне, улыбается и награждает отличившихся орденами. Это он-то! Когда ставили "Коронацию", актер Эллистон, игравший главную роль;" так вжился в образ, что воображал себя королем, рыдал и рассылал толпе благословения. Я уверен, что Георг IV так наслушался рассказов о войне, стольких храбрецов возвел в рыцарское достоинство и облачался в такое неисчислимое количество маршальских мундиров и всевозможных треуголок с перьями, галунов, лычек и аксельбантов, что, наверно, вообразил, будто принимал участие в военных кампаниях и под именем генерала Брока возглавил атаку германского легиона под Ватерлоо.
Всего тридцать лет, как он умер, а уже непонятно, как это великосветское общество могло его выносить? Согласились ли бы мы терпеть его сейчас? За последнюю четверть столетия произошла грандиозная молчаливая революция, - насколько она отдалила нас от прежних времен и нравов! Как преобразила самих людей! Сегодня, когда я вижу среди нас пожилых седоволосых джентльменов с превосходными манерами, живущих тихо и достойно, лаская внуков, - я думаю о том, какими они были в молодости. Вот этот величавый вельможа старого закала служил некогда в десятом гусарском полку и обедал у принца, вечер за вечером оканчивая у него под столом. А вон тот каждый вечер проводил у Брукса или Рэггетта за игрой в кости. Если, возбужденный игрой и вином, вон тот господин говорил какую-нибудь резкость соседу, они непременно выходили вдвоем на улицу и на следующее утро пытались застрелить один другого. Вот этот возил своего чернокожего приятеля боксера Ричмонда к Маулси и держал его одежду, вопил, божился и улюлюкал, пока негр колошматил еврея по прозвищу Сэм. Вот джентльмен, который, бывало, сам с удовольствием скидывал сюртук, если затевалась уличная драка, и мужественно бился на кулачки с лодочником. Вон тот сидел на гауптвахте. А этот, который сейчас так галантен с дамами, так величав и любезен, вздумай он заговорить с нами на том языке, каким он пользовался в мужской компании смолоду, божился бы так, что у нас с вами волосы бы на голове дыбом встали. Недавно я познакомился с одним очень старым немцем, который в начале века служил в пашей армии. После этого он пятьдесят лет прожил у себя в имении и почти не встречался с англичанами, чьим языком, - то есть английским языком пятидесятилетней давности, - некогда овладел в совершенстве. Когда этот превосходно воспитанный старый господин стал говорить со мной по-английски, проклятья и ругательства прямо посыпались у него с языка, - так было принято у герцога Йорка под Валансьенном (ах, до чего же лихо божились во Фландрии!) или в Карлтон-Хаусе за ужином и картами. Почитайте письма Байрона. Молодой человек так приучен к божбе, что употребляет проклятья в письмах к друзьям, сквернословит по почте. Почитайте, что он пишет о жизни молодых людей в Кембридже, о гуляках-профессорах, из которых один "болтал по-гречески, точно пьяный илот", - до них самым развеселым студентам было далеко. Почитайте у Мэтьюза описание пирушек в доме у титулованного недоросля в Ньюстеде, - как шел по кругу человеческий череп, наполненный вином, как молодые повесы наряжались в монашеские рясы из костюмерной и засиживались так до света, горланя соответствующие баллады и куплеты. "К завтраку, - пишет Мэтьюз, - мы выходим в два-три часа дня. Тут для желающих есть рукавицы и рапиры, или же мы стреляем в цель из пистолетов прямо в зале, или дразним волка". Поистине веселая жизнь! Сам юный хозяин поместья пишет на эту же тему своему другу мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу в Лондоне.
Такую же странную картину иных манер и забав дает нам вся минувшая эпоха. У Роксолла можно прочесть о том, как развлекался сам премьер-министр, грозный Уильям Питт, в компании с такими важными лицами, как лорд-канцлер Терлоу и мистер Дандес, казначей флота. Возвращаясь из Эддискоума после щедрого обеда, эти трое государственных мужей увидели, что ворота городской заставы распахнуты, и проскакали в город, не заплатив пошлины. Стражник, приняв их за разбойников с большой дороги, выстрелил им вдогонку из мушкета, но не попал, и поэт по этому поводу написал:
Когда в седле едва держался Питт,
Подумал сторож, что премьер - бандит,
Но пьяного спас благосклонный рок,
Хоть спущен был карающий курок.
Как видите, казначей флота, лорд-канцлер и премьер-министр, не стесняясь, валяли дурака. Читая "Мемуары" Элдона, можно убедиться, что и адвокатура того времени питала к вину не меньшее пристрастие, чем государственная администрация. Это, впрочем, не относится к самому лорду Элдону - он всегда был паинькой и при любви к портвейну еще гораздо больше любил свои обязанности, свой долг и свое жалованье.
Он рассказывает о том, как во время выездной сессии в северных графствах они пировали в доме некоего адвоката Фосетта, который каждый год устраивал обед в честь столичных судей.
"В тот раз, - пишет Элдон, - я вдруг слышу, как Ли говорит:
- Я не могу оставить недопитым вино Фосетта. А вы, Дейвенпорт, сразу же после обеда отправляйтесь домой и ознакомьтесь с материалами по делу, которое мы завтра будем слушать.
- Ну, нет, - отвечает Дейвенпорт. - Чтобы я да оставил обед и вино ради каких-то бумаг? Нет, Ли, этому не бывать.
