Уильям Фолкнер - Реквием по монахине
Она идет в детскую. Темпл кладет деньги в сумочку, закрывает ее и ставит на
пол. Потом поворачивается к сумке с детскими вещами. Расстегивает ее,
торопливо проверяет содержимое, берет шкатулку, сует ее в сумку и застегивает снова. Все это занимает около двух минут; когда она застегивает сумку, Нэнси тихо выходит из детской, проходит мимо стола, останавливается, кладет деньги, которые ей дала Темпл, и направляется к двери, через которую
вошла в комнату.
Темпл. Ну что?
Нэнси идет к двери. Темпл смотрит на нее.
Темпл. Нэнси. (Нэнси останавливается, не оглядываясь.) Не думай обо мне слишком плохо. (Нэнси ждет, не двигаясь, не глядя ни на что. Темпл не продолжает, и она снова идет к двери.) Если я... если это когда-нибудь всплывет, я скажу всем, что ты сделала все, что могла. Ты старалась. Но ты права. Дело не в письмах. Дело во мне самой. (Нэнси идет.) До свиданья, Нэнси. (Нэнси подходит к двери.) У тебя есть ключ. Я оставлю твои деньги на столе. Можешь забрать их... (Нэнси выходит.) Нэнси!
Ответа нет. Темпл еще секунду смотрит на пустую дверь, пожимает плечами, берет деньги, которые оставила Нэнси, осматривается, подходит к письменному столу, берет с него пресс-папье, возвращается и кладет деньги под него; теперь, двигаясь решительно и быстро, она берет со стола одеяльце, подходит к двери в детскую и входит туда. Проходит секунда или две, затем раздается вопль. Свет мигает и начинает тускнеть, быстро наступает полная темнота.
Вопль обрывается.
Полная темнота.
Третья сцена
Кабинет губернатора.
12 марта 3 часа 08 мин.
Слева вверху загорается свет. Обстановка та же, что и в первой сцене, только в кресле губернатора теперь сидит Гоуэн Стивенс. Темпл стоит на коленях у стола, положив на него руки и уткнувшись в них лицом. Возле нее стоит Стивенс.
Темпл не знает, что губернатора уже нет и теперь в кабинете находится ее муж.
Темпл (не поднимая лица). Вот и все. Явилась полиция, а убийца все сидела на кухне, в темноте, и повторяла: "Да, Господи, я это сделала", и в тюремной камере тоже повторяла это...
Стивенс наклоняется и касается ее руки, словно хочет помочь ей встать. Она
сопротивляется, но головы не поднимает.
Темпл. Нет-нет. Разве мне по роли не положено стоять так, пока его честь или превосходительство не удовлетворит нашу просьбу? Или я уже окончательно провалила свою роль, даже если суверенный штат предложит мне платок прямо из кармана нашего избранника? Потому что - видите?
Поднимает лицо, глаза ее широко открыты, слез на нем нет; в сторону кресла, где вместо губернатора сидит Гоуэн, она не смотрит. Свет падает ей прямо в
лицо.
Темпл. По-прежнему ни слезинки. Стивенс. Встань, Темпл.
Снова хочет помочь ей подняться, но она опережает его и поднимается сама, глаза ее по-прежнему широко открыты и обращены в сторону; она поднимает
руку, словно маленькая девочка, собравшаяся заплакать, но вместо этого
прикрывает глаза от света.
Темпл. И сигареты не нужно; времени теперь потребуется совсем мало, потому что ему надо только сказать "Нет". (Опять не поворачивая лица, хотя обращается к губернатору, полагая, что он сидит за столом.) Потому что вы не намерены спасать ее, так ведь? Потому что все это было не ради ее души, ее душа не нуждается в этом, а ради моей.
Стивенс (мягко). Почему бы сперва не закончить? Расскажи остальное. Ты что-то говорила о тюрьме.
Темпл. О тюрьме. Похороны состоялись на другой день - Гоуэн как раз добрался до Нового Орлеана и вылетел оттуда самолетом, - а в Джефферсоне путь на кладбище проходит мимо тюрьмы, да и не только на кладбище, проходит под верхними зарешеченными окнами - общей арестантской и камер, откуда заключенные-негры - азартные игроки, торговцы самогоном, бродяги и убийца могут смотреть вниз и любоваться, любоваться даже похоронами. Вот так. Стоит кому-то из белых оказаться в больнице или в тюрьме, вы сразу же говорите: "Какой ужас", не из-за стыда, боли, а из-за стен, замков, и тут же посылаете им книги, карты, головоломки. А неграм нет. Вы даже не думаете о картах, головоломках и книгах. И внезапно с каким-то ужасом понимаете, что им не только не нужно книг, чтобы отвлечься, им даже не нужно отвлекаться. Проходя мимо тюрьмы, вы видите их - нет, не их, их совершенно не видно, видны лишь руки меж прутьев решеток, они не стучат, не елозят, даже не стискивают, не сжимают решетку, как белые руки, а просто лежат между прутьями, не только спокойно, но даже успокаивающе, уже разжатые, расслабленные, не чувствующие боли от рукояток плуга, топора или мотыги, тряпок, щеток, колыбелек белых, и даже стальных прутьев они касаются спокойно, безболезненно. Понимаете? Вовсе не искривленные, не скрюченные работой, а даже гибкие и ловкие благодаря ей, разглаженные и даже мягкие, словно, пролив пота всего на цент, они получили то, что белым обходится по доллару унция. Не подвластные работе, нет, и пошедшие с ней на компромисс - тоже не то, а заключившие союз с работой и потому свободные от нее; в перемирии с ней, в мире; эти вот длинные мягкие руки безмятежны и неподвластны боли, поэтому, чтобы выглядывать, смотреть видеть похороны, процессии, людей, свободу, солнечный свет, вольный воздух, - их владельцам не нужно ничего, кроме рук: не нужны глаза: руки, лежащие между прутьев решетки и глядящие наружу, могут до наступления света разглядеть очертания плуга, мотыги или топора; и даже в темноте, не включая света, могут обнаружить не только ребенка, младенца - не своего, а вашего, белого, - но и загвоздку, помеху - голод, мокрую пленку, незастегнутую булавку - и сделать все, что нужно. Видите. Если бы я только могла плакать. Там в свое время находился еще один негр-убийца, мужчина, случилось это до моего приезда в Джефферсон, но дядя Гэвин должен помнить. Жена этого негра только что умерла - они прожили вместе всего две недели, - он похоронил ее и принялся бродить в темноте по проселкам, чтобы утомиться и заснуть, только из этого ничего не вышло, тогда он решил напиться, чтобы заснуть, но и это не помогло, тогда он стал драться и перерезал горло белому за игрой в кости, и после этого наконец ненадолго заснул; шериф нашел его на веранде дома, который он снял, чтобы жить там с женой, с семьей до самой старости. Выспаться ему не удалось, и вот в тот день в тюрьме надзиратель, помощник шерифа и еще пятеро негров-заключенных едва повалили его и держали, чтобы надеть на него цепи, - он лежал там, на полу, более полудюжины человек с трудом держали его, - и знаете, что он говорил? "Видно, не перестану я думать. Видно, не перестану".
Темпл умолкает, помигивает, протирает глаза и, не глядя, протягивает руку к Стивенсу, который уже вынул платок и отдает ей. Слез у нее по-прежнему нет; она просто прикладывает платок к глазам, словно пуховку, и начинает говорить
снова.
Темпл. Но мы уже миновали тюрьму, не так ли? Теперь мы в зале суда. Там было то же самое; дядя Гэвин, разумеется, натаскал ее, это было нетрудно, потому что в ответ на обвинение в убийстве можно ответить лишь: "Невиновна". Иначе незачем даже устраивать процесс; пришлось бы поспешить на улицу и подыскать другого убийцу, прежде чем предпринять следующий официальный шаг. Ей задали этот вопрос, как и положено, вокруг были судьи и адвокаты, судебные приставы, присяжные, Весы и Меч, флаг и призраки Коука, Литтлтона, Бонапарта, Юлия Цезаря и прочих, не говоря уж о глазах и лицах тех, что смотрели бесплатное представление, потому что уже оплатили его налогами, и никто по-настоящему не слушал, потому что сказать она могла только одно. Но этого она не сказала: лишь приподняла голову настолько, чтобы ее было слышно ясно - не громко, лишь ясно, - и произнесла: "Виновна, Господи", - вот так, разорвав, спутав, рассеяв и отбросив на две тысячи лет назад всю систему свода законов и процессуальных норм, над которыми мы трудились со времен Цезаря, подобно тому, как сама, даже не замечая или не сознавая, протягиваешь руку, смахиваешь листок и открываешь воздуху, свету, глазам неистовую, паническую суету муравейника. И положила листок на место, когда даже муравьи, должно быть, сочли, что в пределах ее досягаемости другого нет: когда ей наконец объяснили, что слово "невиновна" имеет отношение только к закону, а не к правде, она ответила правильно, "Невиновна", тут присяжные уличили ее во лжи, и снова все пошло по правилам, как все считали, даже успешно, потому что теперь не нужно было задавать ей вопросов. Только они ошибались; присяжные сказали: "Виновна", судья сказал: "Повесить", и все уже брались за шляпы, собираясь расходиться по домам, но тут она подняла другой листок: судья сказал: "И пусть Господь смилуется над вашей душой", а Нэнси ответила: "Да, Господи".
Внезапно поворачивается, говоря так оживленно, что продолжает по инерции
говорить, даже увидев, что на месте губернатора сидит Гоуэн.
Темпл. Вот и все. Теперь можете объявить нам о своем решении. Я знаю, спасать ее вы не намерены, но теперь можете сказать об этом. Это будет нетрудно. Всего одно слово...
