Кэтрин Портер - Полуденное вино: Повести и рассказы
— Не забывайте, я ее родила в пятнадцать лет, — бессовестно заявляет она, глядя в глаза давнишнему поклоннику, хотя оба они прекрасно помнят, что он был шафером на ее первой свадьбе и тогда ей минул двадцать один. — Все говорили, что я была прямо как девочка с куклой.
У Евы совсем нет подбородка, и ей никак не удается прикрыть верхней губой два вылезающих вперед огромных зуба; она застенчива, забьется куда-нибудь в угол и оттуда следит за матерью. Лицо у нее какое-то голодное, взгляд напряженный и усталый. Она ходит в старых, перешитых платьях матери и преподает латынь в женской семинарии. Убежденная, что женщины должны получить право голоса, она немало разъезжает и произносит по этому поводу речи. Когда матери нет, Ева ненадолго расцветает, недурно танцует, улыбается, показывая все свои зубы, и становится похожа на чахлое растеньице, выставленное под тихий дождик. Молли склонна потешаться над своим гадким утенком.
— Мне повезло, что дочка у меня старая дева, — посмеивается Молли. — Навряд ли она сделает меня бабушкой.
И Ева краснеет, словно от пощечины.
Да, конечно, Ева безобразна, но девочки чувствуют — она неотделима от их повседневной жизни, совсем как скучные уроки, которые надо учить, как тесные новые башмаки, которые надо разнашивать, и шершавая фланель, которую приходится надевать в холода, и корь, и несбывшиеся надежды, и разочарования. А тетя Эми неотделима от мира поэзии. Романтична и долгая безответная любовь к ней дяди Габриэла, и ее ранняя смерть — о таком рассказывают старые книги, где все необыкновенно и все правда, — например, «Vita Nuova»[15] Данте, сонеты Шекспира и «Свадебная песнь» Спенсера, и еще стихи Эдгара Аллана По: «Мятущейся душе, объятой вечным сном, уж боле не скорбеть о розах, о былом». Отец прочитал им эти стихи и сказал: «Это наш величайший поэт», и девочки поняли, что «наш» значит поэт южан. Присутствие тети Эми ощутимо в их жизни, как ощутимо все, что изображено в старых книгах на репродукциях картин Гольбейна и Дюрера. Лежа на полу на животе, девочки всматриваются в удивительный мир, переворачивают ветхие, легко распадающиеся листы; их ничуть не удивляет, что богоматерь кормит младенца, сидя на колоде; для них и вправду существуют всадники Смерть и Дьявол, сопровождающие мрачного рыцаря, и не кажется странным, что строго одетые дамы из семейства сэра Томаса Мора важно восседают прямо на полу — по крайней мере, так это выглядит. Они не бывали на представлениях с собаками и пони или с волшебным фонарем, но отец повел их смотреть «Гамлета», и «Укрощение строптивой», и «Ричарда Третьего», и длинную печальную пьесу про Марию, королеву шотландскую. Миранда решила, что великолепная дама в черном бархатном платье и правда королева шотландская, — и очень огорчилась, узнав, что настоящая королева умерла давным-давно, а вовсе не в этот вечер, у нее, Миранды, на глазах.
Девочки любят театр — мир, где шествуют герои ростом много выше обыкновенных людей и заполняют сцену собою, своими необыкновенными голосами, величавые, точно боги и богини, чьему мановению руки повинуется вселенная. Но и тут всякий раз кто-нибудь из старших напоминает о других, более великих артистах. Бабушка в молодости слышала Дженни Линд и полагает, что Нелли Мелбу расхваливают не в меру. Отец видел Сару Бернар — госпоже Модъеской с нею не сравниться. Когда в их городе давал свой первый концерт Падеревский, послушать его съехались и остановились в доме у бабушки родичи со всего штата. Девочки на сей раз остались в стороне от знаменательного события. Они лишь разделили общее волнение, когда старшие уезжали на концерт, и праздничные минуты, когда те, возвратясь, сходились по нескольку человек и, не выпуская из рук стакан вина или чашку кофе, беседовали вполголоса, счастливые, исполненные восторженной почтительности. Да, несомненно произошло нечто потрясающее, и девочки в ночных рубашонках сновали тут же и прислушивались, покуда кто-то не заметил их и не изгнал из лучезарных отсветов этой славы. Однако некий старый джентльмен прежде не раз слыхал Рубинштейна. И конечно же, на его взгляд, Рубинштейн проникал в самую суть музыкального произведения как никто другой, куда там Падеревскому, смешно и сравнивать. Девочки слушали невнятное бормотанье старика, он все махал рукой, словно хотел водворить тишину. Остальные посматривали на него и тоже прислушивались, но его воркотня ничуть не нарушала их мирной растроганности. Они-то никогда не слыхали Рубинштейна, всего лишь час назад они слушали игру Падеревского — и чего ради воскрешать далекое прошлое? Тут Миранду силком увели из гостиной, но она, хоть поняла не все, разозлилась на старика. Ей казалось, будто и она только что слышала Падеревского.
Итак, есть еще какая-то жизнь кроме той, что окружает их в этом мире, и загробной; такие вот случаи открывают девочкам благородство человеческих чувств, божественный дар человека видеть незримое, величие жизни и смерти, глубины человеческого сердца, романтическую возвышенность трагедии. В одно из своих посещений кузина Ева, пытаясь приохотить Марию с Мирандой к занятиям латынью, рассказала им про Джона Уилкса Бута — убив президента Линкольна, он, такой живописный в длинном черном плаще, вскочил на сцену и, хоть у него была сломана нога, воскликнул гордо: «Sic semper tyrannis»[16]. Девочки нимало не усомнились, что все в точности так и произошло, и мораль всего этого, видимо, была такая: для великих или трагических случаев надо непременно знать латынь или по крайней мере иметь в запасе хорошую цитату из классической поэзии. Кузина Ева объяснила им, что никто, даже самый хороший южанин не может одобрить поступок Бута. В конце концов, это ведь убийство. Девочки должны это крепко запомнить. Но Миранда привыкла к трагедиям в книгах и к трагическим семейным преданиям — два двоюродных деда покончили с собой, а одна дальняя родственница от любви сошла с ума — и потому решила, что, не будь убийства, незачем было бы живописно кутаться в плащ, и прыгать на сцену, и кричать по-латыни. Так как же не одобрить поступок Бута? Все это так красиво звучит. Миранда знала, что один старик, их дальний родич, восхищался сценическим талантом Бута и видел его во многих спектаклях, но, увы, не в час его величайшего торжества. А жаль: так было бы приятно, если б их семейство было причастно к убийству Линкольна.
Дядя Габриэл, который так отчаянно любил тетю Эми, еще существует где-то, но Мария с Мирандой никогда его не видели. После смерти Эми он уехал куда-то далеко-далеко. Он все еще держит скаковых лошадей, выставляет их на самых знаменитых ипподромах страны — Миранда убеждена, что нет на свете занятия великолепнее. Очень скоро он женился во второй раз и написал бабушке — просил ее принять его новую жену как дочь, вместо Эми. Бабушка ответила довольно холодным согласием, пригласила новобрачных навестить ее, но почему-то дядя Габриэл так ни разу и не привез молодую супругу в родительский дом. Гарри навестил их в Новом Орлеане и сообщил, что эта вторая жена очень хорошенькая блондинка, хорошо воспитана и несомненно будет Габриэлу хорошей женой. А все-таки сердце дяди Габриэла разбито. Раз в год он неизменно пишет кому-нибудь из семьи и присылает денег, чтобы на могилу Эми возложили от него венок. Он написал стихи для ее надгробия и, оставив вторую жену в Атланте, сам приехал домой проследить, чтобы надпись правильно высекли на могильной плите. Он не мог объяснить, каким образом ему удалось сочинить эти стихи: с тех пор как он окончил школу, он не пробовал зарифмовать и двух строк. Но однажды, когда он думал об Эми, стихи сами пришли ему в голову, будто с неба свалились. Мария и Миранда видели эти стихи, вытисненные золотом на открытке. Дядя Габриэл разослал множество таких открыток всей родне.
Жизни и смерти избыв страданья,На небесах не страдает болеПевчий ангел, свободный от воспоминанийО тщете земной, о земной доли.
— Она и правда пела? — спросила Миранда отца.
— Не все ли равно? — спросил он в ответ. — Это же стихи.
— По-моему, они очень красивые, — почтительно сказала Миранда. Дядя Габриэл приходился ее отцу и тете Эми троюродным братом. Выходит, что их семья не чужда поэзии.
— Для надгробия стихи недурны, — сказал отец, — но можно бы сочинить и получше.
Дядя Габриэл ждал пять лет, прежде чем женился на тете Эми. Она все прихварывала, у нее были слабые легкие; дважды она была помолвлена с другими молодыми людьми и оба раза безо всякой причины разрывала помолвку и только смеялась, когда люди постарше, с добрым сердцем, советовали ей не капризничать и не отвергать преданность красивого, романтичного Габриэла, который вдобавок приходится ей троюродным братом, — ведь это не то что выйти замуж за совсем чужого человека. Говорили, что Габриэл слишком страдал от ее холодности, потому и начал вести беспутную жизнь и даже пить. Дед его, человек очень богатый, любил Габриэла больше всех внуков; из-за страсти Габриэла к скачкам у них вышла ссора, и Габриэл закричал: «Нужно же мне хоть что-то в жизни, черт возьми!» А ведь у него и так было все на свете — молодость, богатство, красота, любящая родня, и еще большее богатство ждало впереди. Дед упрекнул его в неблагодарности, в склонности к безделью и мотовству. Габриэл возразил — дед, мол, и сам держал скаковых лошадей и сумел извлечь из них немалую выгоду. «Но средства к существованию мне давали не лошади», — заявил дед.
