Альберто Моравиа - Римские рассказы
- Попробуем здесь.
Она кивнула. Пошли мы в боковой придел. Там, вроде, никого не было, да к тому же так темно, что мы еле видели друг друга. Жена моя закрыла ребенку лицо краем одеяльца, в которое он был завернут, и положила его на скамью, словно неудобный сверток, чтоб он руки не оттягивал. Потом она опустилась на колени и долго молилась, закрыв лицо руками. А я от нечего делать рассматривал сотни серебряных сердец, больших и малых, развешанных на стенах придела. Наконец жена моя встала; лицо у нее было совсем убитое. Она перекрестилась и тихонько пошла из придела, я за ней следом. В этот момент священник возопил:
- И сказал Христос: "Камо грядеши, Петре?"
И мне почудилось, будто это он меня спрашивает.
Моя жена уже было откинула портьеру у выхода, как вдруг ее окликают; мы оба так и подскочили.
- Синьора, вы сверток на скамье оставили.
Смотрим - женщина в черном, из тех ханжей, что целые дни торчат то в церкви, то в исповедальне.
- Ах да, - говорит моя жена, - спасибо, я о нем и забыла.
Забрали мы сверток и вышли из церкви ни живы ни мертвы.
На улице жена говорит:
- Никто его взять не хочет, никому он не нужен, бедный мой сыночек...
Ну словно продавец, который рассчитывал на хорошую торговлю, а на рынке никто его товар не берет.
И опять она помчалась вперед, растрепанная, тяжело дыша, словно ноги сами ее несли. Добрались мы до площади Святых Апостолов. Церковь тут была открыта. Вошли мы, видим - большая, просторная, света мало. Жена шепчет:
- Вот подходящее место.
Решительно прошла в один из боковых приделов, положила малыша на скамью и, не перекрестившись, не помолившись, даже не поцеловав его в лобик, бросилась к выходу, словно у нее земля горела под ногами. Но едва она сделала несколько шагов, как раздался отчаянный рев на всю церковь. Подошел час кормления, а младенец свое время знал и заплакал от голода. Жена моя будто голову потеряла от этого громкого плача: она сначала рванулась к двери, потом кинулась обратно - все бегом - и, не подумав, где находится, уселась на скамью, схватила ребенка на руки и расстегнулась, чтобы покормить его. Но только она дала ему грудь и малыш, вцепившись в нее обеими ручонками, принялся сосать, словно настоящий волчонок, как послышался грубый окрик:
- В доме божьем таких вещей не делают... Пошли прочь отсюда, идите на улицу!
Это был пономарь, старикашка с седой бородкой, голос у него был здоровей, чем он сам. Жена моя встала, кое-как прикрыла грудь и голову ребенка, да и говорит:
- Но ведь Мадонна на картинах... она всегда с ребенком у груди.
А он ей:
- Ты еще хотела с Мадонной равняться, бесстыдница.
В общем, ушли мы из этой церкви и уселись в скверике на площади Венеции. Там жена моя снова дала грудь ребенку, и он, насосавшись досыта, уснул.
Тем временем настал вечер, стемнело. Церкви позакрывались, а мы сидели усталые, замученные, и ничего нам в голову не приходило. Меня просто отчаяние взяло при мысли, что мы столько сил убиваем на такое дело, какого и затевать-то не следовало. Я говорю жене:
- Послушай, поздно уж, я больше не могу, надо, наконец, решиться.
Она отвечает зло:
- Это твой сын, твоя кровь... Что же ты хочешь - бросить его так, в уголке, словно сверток с объедками для кошек!
- Нет, - говорю, - но такие вещи надо или уж сразу делать, не раздумывая, либо не делать совсем.
А она:
- Ты попросту боишься, что я передумаю и отнесу его домой... Все вы, мужчины, трусы!
Я вижу, что ей сейчас перечить нельзя, и говорю примирительно:
- Я тебя понимаю, не беспокойся, но пойми и ты: что бы с ним ни случилось, все будет лучше, чем расти ему в Тормаранчо, в нашей лачуге без кухни и отхожего места: зимой в ней черви, а летом мухи.
Она на этот раз ничего не сказала.
Пошли мы, сами не зная куда, по виа Национале, вверх, к башне Нерона. За ней, немного подальше, есть улочка, совсем пустынная. Вижу: там у одного подъезда стоит закрытая серая машина, пустая. Я сразу сообразил: подошел к машине, повернул ручку - дверца открылась. Я говорю жене:
- Скорей, вот удобный случай, клади его на заднее сиденье.
Она послушалась, положила ребенка, и я захлопнул дверцу. Все это мы проделали в один миг, нас никто не видел; потом я схватил ее под руку, и мы побежали к площади Квиринале *.
* Площадь, где находится Квиринал - бывший королевский дворец. - Прим. перев.
Площадь была пустая и темная. Только у дворца горело несколько фонарей, и в ночи за парапетом сверкали огни Рима. Жена подошла к фонтану возле обелиска, села на скамеечку, скрючилась вся и, отвернувшись от меня, вдруг как заплачет,
Я говорю:
- Ну что тебя так разбирает?
А она:
- Теперь, когда я его оставила, мне так пусто... мне его не хватает здесь, на груди, где он лежал.
Я говорю:
- Понятно, конечно... Но это у тебя пройдет.
Она пожала плечами и продолжала плакать. И вдруг слезы у нее высохли, ну, как высыхает дождь на мостовой, когда подует ветер. Она вскочила да как закричит в ярости, тыча пальцем на дворец:
- А теперь я пойду туда, доберусь до короля и все ему выскажу!
- Стой! - кричу я, хватая ее за руку. - Ты что, с ума сошла?.. Не знаешь, что короля давно нет?
А она:
- А мне все равно... Скажу тому, кто сидит на его месте. Кто-нибудь да есть там!
Словом, она бросилась к подъезду и наверняка устроила бы скандал, если бы я не завопил в отчаянии:
- Послушай, я передумал... Вернемся к машине и возьмем ребенка... Оставим его себе. Не все ли равно - одним больше, одним меньше.
Эта мысль, видать, у нее все время сидела в голове и разом вытеснила выдумку про короля.
- Да там ли он еще? - говорит она и бросается в ту улочку с серой машиной.
- Еще бы, - говорю, - ведь и пяти минут не прошло.
И правда, машина была еще там. Но в тот самый миг,
как жена моя открыла дверцу, из подъезда выскочил мужчина средних лет, низенький, с холеным лицом, и закричал:
- Стой! Стой! Что вам надо в моей машине?
- Мне надо забрать свое, - ответила жена, не оборачиваясь, и наклонилась, чтобы взять ребенка с сиденья.
Но мужчина не унимался:
- Что вы там берете? Это моя машина... Поняли? Моя!
Надо было вам видеть тогда мою жену! Она выпрямилась да как накинется на него:
- Кто у тебя что берет? Не бойся, ничего у тебя не возьмут, а на твою машину мне наплевать... Вот гляди,
И она вправду плюнула на дверцу.
- А этот сверток?.. - начал тот растерянно.
А она:
- Это не сверток... Это сын мой... Смотри!
Она открыла личико малыша, показала его и опять пошла-поехала:
- Тебе с твоей женой такого прекрасного сына в жизни не сделать, хоть родись заново... И не вздумай меня задерживать, не то я закричу, позову полицию и скажу, что ты хотел украсть моего ребенка.
В общем, она ему такого наговорила, что бедняга рот разинул и вся кровь бросилась ему в лицо - того и гляди удар хватит. Наконец жена замолчала, повернулась, не спеша пошла прочь и догнала меня на перекрестке.
Безупречное убийство
Это было сильнее меня: всякий раз, познакомившись с девушкой, я представлял ее Ригамонти, а тот исправно отбивал ее у меня. Может быть, я поступал так из желания показать, что тоже пользуюсь успехом у женщин, а может быть, просто не мог приучить себя плохо думать о нем,- только после каждого его предательства я по-прежнему продолжал считать его своим другом. И я бы, пожалуй, терпел и дальше, веди он себя немного тактичнее, немного деликатнее, но он держался слишком нахально, нисколько не считаясь со мной. Он доходил до того, что ухаживал за девушкой на моих глазах и при мне назначал ей свиданье. Известно, что в таких случаях в проигрыше всегда остается человек воспитанный. В то время как я молчал, не решаясь затеять ссору в присутствии синьорины, он без зазрения совести добивался своей цели. Раз или два я протестовал, но чересчур робко, я не умею выражать свои чувства, и пусть там внутри у меня все кипит, внешне я остаюсь холоден, и никому даже в голову не придет, что я злюсь. И знаете, что он отвечал?
- Ты сам виноват, я тут ни при чем. Если девушка предпочла меня значит, я умею лучше ухаживать.
И это была правда, так же как и то, что он был красивее меня. Но ведь истинный друг никогда не станет посягать на дам своего друга.
Короче говоря, после того как он сыграл со мной такую шутку четыре или пять раз, я до того возненавидел его, что когда мы стояли рядом за стойкой в баре, обслуживая посетителей, я нарочно старался повернуться к нему боком или спиной, лишь бы не видеть его. Теперь уже я даже думал не о зле, которое он мне причинил, а только о нем самом, о том, что он за человек. И наконец я почувствовал, что не могу больше выносить его. Мне била противна эта здоровенная глупая физиономия с низким лбом, маленькими глазками, большим носом с горбинкой, яркими губами под короткими усиками. Мне были противны его черные лоснящиеся волосы, подстриженные наподобие шлема, с двумя длинными прядями, зачесанными от висков к затылку. Мне противны были его волосатые руки, которые он выставлял напоказ, орудуя за кипятильником для кофе. Но особенно раздражал меня его крупный нос с горбинкой и широкими ноздрями, такой белый на цветущем лице, как будто кость изо всех сил натягивала кожу. Мне так часто хотелось развернуться и заехать кулаком по этому носу, чтобы услышать, как хрустнет кость.
