Аптечка номер 4 - Ханов Булат
— На «слабо» берешь. Не надо так. Чем меньше знаешь о нашей кухне, тем меньше шанс угодить в охранку.
— У вас подпольная партия?
— Ага, и секретная Красная армия в лесу спрятана.
— То есть нет подполья?
— Нет. И военкоматы мы не поджигаем.
Зарема объяснила, что они существуют как группы товарищей по интересам. Региональные объединения держат связь друг с другом и имеют контакты с леваками за границей. Раньше эти группы назывались марксистскими кружками, теперь они идентифицируют себя как читательские клубы. Ибо закон.
— Ого. Кружки запрещены?
— Не то чтобы запрещены… Я тебе с ходу десяток примеров перечислю, когда ребята заканчивали печально, потому что не хотели в конспирацию. Внедрен-ный провокатор, нашествие боевых праваков, сроки за экстремизм — все это случалось с теми, кто собирался компанией почитать «Капитал». Совсем как в Российской империи.
— То есть формально вы разрешены, в реальности запрещены?
— Это как с ЧВК, только наоборот. Частные военные компании формально запрещены, а в реальности разрешены. Диалектика.
Зарема посоветовала не унывать. Читательские клубы существовали везде. Даже на Украине и в Прибалтике. И собирались там, по словам моей спутницы, не пенсионеры, тоскующие по той самой колбасе и по траве зеленее изумрудов, а молодые активисты, родившиеся после 1991.
Между тем нас наконец-то подобрали.
Тверское проклятие снял молчаливый миллени-ал на «Киа Пиканто». Он не навязывал нам своих му-зыкальных вкусов и не напрашивался на разговор. Из развлечений остались виды из окна. На мускулистых бицепсах и предплечьях водителя красовались татуировки: клыки, завитки, тени. Интересно, обладатель узоров объяснил бы, что они означают?
«Киа» подвезла нас до Вышнего Волочка и высадила в частном секторе на улице Ямской. Название прозрачно намекало, что мы на большой дороге, где может случиться что угодно.
В ожидании машины мы прошли вперед еще метров двести.
Темпы продвижения впечатляли и напоминали о печально известной бахмутской мясорубке. Или о Вердене, кому как.
— Тверская скромность? — спросил я.
— Тверская скромность.
Трасса пролегала через озеро. Когда мы добрались до моста, ведущего на другой берег, Зарема сняла с плеч рюкзак с твердым намерением ждать попутки.
— На мосту нас никто на борт не возьмет, а до следующего берега топать не хочу. Полюбуемся красотами тут.
Хотя логики в этих словах не наблюдалось, против плана я не возражал. Повод отдохнуть как-никак.
От берегов, поросших густой зеленью, глаза быстро устали. В се-таки пейзажи больше радовали глаз на картинах и фотографиях, чем вживую. Конечно, рыболов или другой ценитель проверенного веками досуга ме-ня бы к земле пригвоздил за такие мысли, но переубедить бы не сумел. Картины и фотографии от мастеров своего дела несравненно чаще пробуждали возвышенные чувства, чем сырая действительность.
Намерение Заремы сработало, и около нас остановилась старенькая «Гранта». Интеллигентного ви-да мужичок с сединой в усах назвался Павлом Анатольевичем и предупредил, что едет до Великого Новгорода.
В зеркале заднего вида я видел высокий лоб и залысины, грозно атаковавшие с двух сторон и успевшие выкосить изрядную долю растительности с флангов. Будущее беспощадно напоминало о себе.
— В Ленобласть едете? Или дальше на север?
— Дальше, — ответила Зарема. — В Карелию.
— Хватаете лето за хвост? Молодцы какие!
Простодушно- стариковский тон вызвал улыбку на лице Заремы.
— Она меня заставила. — Кивнул я в ее сторону.
— И хорошо, что заставила. Не упускайте возможности сменить обстановку и встретиться с природой. Особенно летом и особенно таким романтическим спо-собом.
Я улыбнулся:
— У нас не романтическое путешествие. Не кон-фетно- поцелуйное.
— О, я не об этом. В конфетно- поцелуйном путешествии как раз ничего романтического нет. Имел в виду саму дорогу. Она таинственна и удивительна. Утром вы не знаете, где окажетесь вечером и с кем вас сведет судьба. Наивно, конечно, выразился, но по существу так.
Собственно, в чем он не прав?
— Как вы сами лето провели? — спросила Зарема.
— Можно сказать, и никак. На даче ограду строил, сейчас вот к сестре съездил. Я из тех, кто полгода ждет отпуска и в глубине души понимает, что проведет его скверно.
— Знакомо, — отозвалась Зарема. — Настолько человек привязывается к работе, что остальная жизнь отходит на задний план и в итоге делается как будто придатком. Скучным и обременительным.
Водитель усмехнулся.
— А кем вы работаете? — поинтересовался я.
— Преподаю в Новгородском университете. Готовлю педагогов. Выполняю, так сказать, просветительскую миссию.
И снова водитель из образовательной сферы. Вечное возвращение в Лемешки.
Впрочем, этот, несмотря на торжественный слог, выражался не в пример более здраво, чем охотник за шпионами Валентин.
— Вы студенты?
— Да, — на опережение произнесла Зарема.
— Тем более хорошо, что путешествуете. Студенческие годы надо жить ярко. А устроиться на унылую работу и повесить на шею ипотечное ярмо всегда ус-пеете.
Поделившись мрачной жизненной мудростью, Павел Анатольевич на время замолк.
Когда мы проехали очередную деревню и синий указатель с перечеркнутым названием остался за спиной, водитель вновь заговорил:
— Иногда мне тоже кажется, что жизнь — придаток к работе. В каком-то смысле это и хорошо.
— В каком? — спросила Зарема.
— Живу я, например, в самой обычной пятиэтажке. В самом обычном подъезде. Народ тоже обычный. И разный. Есть победитель областного чемпионата по плаванию, есть танцовщица из клуба, есть бабка с Альцгеймером. Много кто есть.
— И что же здесь хорошего?
— Представьте, поднимаюсь я ранним утром. Г де-нибудь в марте. Будильник злющий, в ванной лам-почка перегорела, за окном сугробы черно- желтые от собак. Сил, само собой, никаких. Как будто ночью высосал кто-то. До конца дня бы дотянуть, а о лете и мечтать грешно. Кряхтя, собираюсь. Обещаю себе повеситься, когда жена будет на даче. Беру пакет с мусором и спускаюсь по лестнице. С третьего этажа. На втором этаже алкаш спит на половике. В недавнем прошлом уважаемый человек, а теперь все брюки в грязи извозил, пока по полу катался. Спускаюсь дальше. На первом этаже лужа — это бабка с Альцгеймером по ночам своего сутулого песика выпускает на лестничную площадку дела сделать. Народ бабке постоянно выговаривает. Она обещает исправиться и забывает. В оскорбленных чувствах я толкаю подъездную дверь и выхожу на улицу. Снежная мокрятина сыплет с неба. Бреду мимо черно- желтых сугробов и вглядываюсь под ноги, лишь бы не вляпаться. У мусорки дежурит компания местных бомжей — с опухшими рожами, в вонючих тулупах. Падшие личности, которые давно уже живут по ту сторону оптимизма и пессимизма. Бомжи приветствуют меня: «Принес нам что-нибудь, старый хрен?» Слова злые, а тон почти ласковый. И я вместо того, чтобы выругаться, восклицаю: «И вам бонжур, господа!».
Зарема подняла палец вверх.
— Я как будто на сцене нахожусь, — объяснил Павел Анатольевич. — Работа в университете вынуждает быть серьезным, а в свободное время можно и подурачиться.
— Жиза.
— В один день, — продолжил Павел Анатольевич, — я заиграю на дудочке и уведу этих несчастных в чу-десную страну, где их всех отмоют, накормят, переоденут, заново научат читать и писать.
— И выполните просветительскую миссию, — сказал я.
— И выполню просветительскую миссию.
Глаза Павла Анатольевича зажглись. Огонь в них загорелся не бесноватый, а творческий, поэтому не пугал. Я соскучился по обнаженным добрым чувствам.
— Эх, а ведь можно было страну отстроить! — воскликнул водитель. — Был у Владимира Владимирови-ча шанс спасти Россию. Даже после ковида. Даже после обнуления. Огромный шанс. Замирился бы с Европой и Украиной. Откатил бы пенсионную реформу. Ввел бы прогрессивную шкалу налога, а вырученные средства вложил бы в больницы и университеты. У нас вон как конструкторские бюро загибаются.
