Бела Иллеш - Тисса горит
Коммунистическая военная демонстрация.
«Смерть буржуазии!»
«Союз пробуждающихся мадьяр».
Пароль социал-демократической партии Венгрии: «Партийное единство — во что бы то ни стало!»
«Вся власть рабочим, солдатским и крестьянским депутатам!»
Интервью с горничной Фриды Гомбасеги.
Вильсон.
Москва.
Ленин.
«Нет! Нет! Никогда!»
«За работу! Хлеб на исходе!»
…Румыния?..
…Сербия?..
…Чехо-Словакия!..
Вильсон.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Вильсон.
Москва.
Ленин.
В трамвае разговорились двое молодых рабочих. Выясняется, что один из них социал-демократ, другой — коммунист. Тотчас же вспыхивает спор: диктатура или демократия?
Демократия!
Диктатура!
— Диктатура всегда несправедлива. Народ должен всеобщим голосованием решить свою судьбу!
— А почему в таком случае правительство запрещает наши собрания? Почему конфискует наши газеты? Как может народ выбирать, не зная, кого выбирает, не зная нашей программы? Почему вы препятствуете ему ознакомиться с нашей программой? Попробуйте-ка выбрать из двух пачек табаку, когда одну ты можешь взять в руки и обнюхать, а как только потянулся за другой, так тебя сразу же по башке. Где же тут свобода выборов?
— Это другой вопрос, — отлынивает социал-демократ.
— Нет, не другой, а тот же самый, — горячится коммунист.
Сидящие в трамвае рабочие, слушавшие до сих пор безучастно, вмешиваются в спор и поддерживают коммуниста.
Готтесман — социал-демократ — выходит из вагона. На следующей остановке схожу и я. Тут я поджидаю, пока Готтесман меня догонит. Затем мы садимся в следующий трамвай и снова затеваем спор: диктатура или демократия?
«Нет! Нет! Никогда!»
«За работу! Хлеб на исходе!»
Париж.
Вильсон.
Москва.
Ленин.
Я жил в Буде у старухи, которая только и знала обо мне, что я приехал из Трансильвании, откуда бежал, спасаясь от румын. Работы у меня было за глаза довольно. Днем я разносил газеты и листовки по заводам, ночью расклеивал плакаты, а в свободное время ездил в переполненном трамвае и спорил с Готтесманом или с кем-либо другим, кто бывал свободен.
Иногда приходилось ездить в провинцию с листовками. Я побывал в Мишкольце, в Цетлиде и в Солноке.
В Солноке я был арестован. На третий день мне удалось освободиться, — по всей вероятности благодаря тому, что во время допроса я устроил чиновнику огромный скандал за то, что при аресте мне нечаянно дали по уху.
В секретариате партии, помещавшемся по Вышеградской улице, мне редко приходилось бывать. Газеты и листовки я получал на частной квартире. Там же помещалась партшкола, и помимо меня еще девять молодых рабочих учились всему, что нужно знать агитатору.
На этой же квартире жил офицер, недавно возвратившийся из русского плена. По распоряжению партии он записался в «Союз пробуждающихся мадьяр». Он передал мне распоряжение вступить в «Свободную ассоциацию демобилизованных солдат».
Среди демобилизованных было легко работать. Когда они вернулись с фронта, то сразу же наелись до отвала, получили по нескольку крон и могли ехать куда глаза глядят. Раздобыть работу было очень трудно, да большинство из них и не желало работать.
Покинуть Будапешт в то время было делом нелегким, потому что со всех сторон наступали враги-оккупанты. Каждый приходивший в Будапешт поезд был переполнен беженцами.
Неоккупированной страны с каждым днем оставалось все меньше и меньше.
— В окопах нам угрожала смерть, и здесь нам грозит смерть, да еще голодная смерть. Теперь я могу свободно выбирать, что лучше: там помирать или здесь!
— Эх, товарищи, горькая наша доля!
— Мы своей революцией гордимся, а что она нам принесла? Только то, что, мы теперь имеем право кричать: «Да здравствует революционное правительство!» А что нам дало это правительство? Хочет оно нам помочь?
— Хочет-то хочет, да нечем.
— Как нечем? Пусть правительство отдаст нам одну какую- нибудь улицу, где живут богачи. На одной только улице мы найдем достаточно, чтобы и самим разбогатеть и правительство обогатить.
— Ну, братцы, грабеж — это тоже не дело.
— А много ты добьешься своими криками в честь правительства?
— Бояр-румын да чехов надо же выбить из страны!
— Ну, это сделают чешские и румынские солдаты, если обратить штыки в другую сторону. А мы уж как-нибудь сами наведем порядок у себя, в Будапеште.
Мы демонстрировали без оружия на проспекте Андраши. Бесчисленные колонны оборванных безоружных солдат двигались по проспекту.
Шли мы мирно, никого не трогали; никому никакого вреда не причиняли. Маршировали даже без песен, и все же разгуливавшая публика кинулась в подворотни, а в богатых магазинах стали поспешно спускать железные ставни.
У многих из нас на шинелях сохранились еще следы окопной грязи. Некоторые, стремясь поскорей отделаться от воспоминаний об окопах, переоделись в штатское. Странное зрелище представляли собой штатские шляпы и серые грязные шинели. Шли мы далеко не военным шагом, с трудом волоча ноги, обутые в тяжелые солдатские сапоги. Только костыли инвалидов звякали по торцовой мостовой. Где-то раздобыли вылинявшее красное знамя. Со стен кричали огромные плакаты;
«Работайте! Надвигается голод!»
— Работы нам!.. — кричал я, и из растянувшейся змеей колонны эхом отозвалось:
— Работы!.. Работы!..
Люди в испуге шарахнулись в стороны, словно мы несли с собой чуму.
— Работы!.. Работы!..
Улицы опустели на нашем пути. Мост, который соединяет Буду с Пештом, ведет к зданию правительства.
Сильный полицейский наряд преграждал нам дорогу.
— Бей полицию!..
— Ура!.. Голыми руками возьмем их!..
— Назад, товарищи! — кричит старый фельдфебель. — Эти полицейские завтра же будут с нами. Назад, назад, назад!
Процессия останавливается, все топчутся на месте, переглядываются. Представитель демонстрантов направляется к замку, остальные же остаются ждать результатов переговоров.
Полиция нервничает и трусит. Офицеры не показываются. Мы же ждем — не знаю уже почему, но ждем терпеливо.
Военный министр может принять только руководителей демонстрации.
— Хорошо. Остальные подождут.
Человек двадцать идут через мост в замок.
Нас вводят в огромный, пышный зал королевского замка.
Позади я слышу шопот: кто-то рассказывает, что в этом замке жила когда-то королева Елизавета. Не знаю, так ли это на самом деле, но сейчас это для меня не имеет никакого значения.
Одновременно с нами появляется и Бем, военный министр, социал-демократ, приземистый смуглый человек. Он в сером штатском платье и коричневых ботинках. Он не брит, утомлен, нервен.
— Ну-с, я вас слушаю, только пусть говорит кто-нибудь один.
Готтесман изложил цель нашего прихода: довольно с нас всяческих обещаний, мы требуем хотя бы немного денег. Пусть правительство выдаст по 3 600 крон каждому демобилизованному солдату.
Бем, вначале спокойно слушавший Готтесмана, вскоре потерял терпение.
— Довольно, довольно! — прервал он его наконец. — Я вас понимаю, понимаю недовольство демобилизованных. Никто лучше моего не знает нужд солдат. Они — жертва милитаризма. Но поймите же вы, наконец, что народное правительство тоже находится в тяжелом положении, и подобными требованиями, которых мы никак удовлетворить не можем, вы только играете на руку контрреволюции. Во имя революции вы обязаны проявить немного больше выдержки и стойкости.
— Согласны, сказал Готтесман. — Только объясните, дорогой товарищ, почему это мы обязаны продолжать теперь нужду, в то время как буржуазия сохранила все, чем владела, да еще, пожалуй, умножила это? Это разве социализм?
— Вы меня, пожалуйста, не учите, что такое социализм! — Бем даже покраснел от злости. — Думаю, что скорее вы могли бы этому у меня поучиться. Прочтите сперва Маркса и Каутского. А что касается положения демобилизованных солдат… Прошу вас, товарищи, не шуметь и выслушать меня терпеливо — речь идет о ваших же интересах… Что же касается демобилизованных, то правительство все силы приложит к тому, чтобы ликвидировать среди них нужду. Вместе с тем народное правительство со всей строгостью будет поступать с теми, кто попытается использовать чужую нищету и голод для своих тайных целей. Каждый здравомыслящий человек должен понять, что там, где нет ничего, там ничего и требовать нельзя.
— Что правда, то правда, — согласился Готтесман, — где ничего нет, там ничего и не возьмешь. Но, дорогой товарищ, мы хотим брать там, где есть. Предоставьте нам хотя бы одну улицу. Укажите нам такую.
Бем, словно по команде, круто повернулся и вышел, а мы молча и растерянно продолжали стоять на блестящем паркете. Через несколько минут вместо Бема появился бледный элегантный гусарский капитан, который поднял руку, показывая, что хочет говорить.
