Уильям Теккерей - Дени Дюваль
Тут как раз в комнату вернулась миссис Барнард со своими очками. И сейчас, когда я снимаю с носа очки и закрываю глаза, перед ними встает эта памятная сцена моего детства, - осенний сад в лучах заходящего солнца, маленькая девочка с румяными, как персик, щечками и блестящими кудряшками и милая, добрая старая дама, которая говорит: "А теперь, детки, пора и по домам".
В этот вечер мне нужно было возвращаться в школу, но перед уходом я сбегал на Норт-лейн поглядеть на древнюю стену и на росшую за нею грушу. Не мешало бы попробовать залезть на эту стену, подумал я, и вообразите - сразу же нашел в старой каменной кладке большую щель, вскарабкался наверх и сквозь ветви дерева увидел внизу огород, а дальше, в глубине сада, дом. Значит, это и есть та самая дорожка, на которой Агнеса учит уроки? Юный мистер Дени Дюваль очень скоро затвердил этот урок наизусть.
Так-то оно так, но однажды во время рождественских каникул, когда на дворе стоял жестокий мороз, а каменная стена до того обледенела, что, карабкаясь на свой наблюдательный пункт, мистер Дени Дюваль поранил себе руку и изорвал штаны, Агнеса не учила свои уроки, сидя под деревом, и, разумеется, только осел мог вообразить, что она выйдет из дому в такой день.
Но кто это шагает взад-вперед по дорожке, побелевшей от инея? Не кто иной, как сам Джозеф Уэстон со своей повязкой на глазу. К несчастью, у него еще оставался один глаз, которым он меня и увидел, и в ту же секунду я услышал взрыв чудовищной брани, и мимо моей головы со свистом пролетел огромный камень - так близко, что чуть было не вышиб мне глаз, а заодно и мозги.
Я мигом скатился со стены, - благо, она была достаточно скользкой, - и еще два или три камня были пущены а mon adresse {По моему адресу (франц.).}, но, к счастью, ни один из них не попал в цель.
Глава VI. Я избегаю большой опасности
Об истории с камнями я рассказал дома одному только мосье де ла Мотту, опасаясь, как бы матушка снова не принялась за старое и не отодрала меня за уши, для чего я, по моему мнению, слишком уже вырос. Я и вправду стал большим мальчиком. Когда мне исполнилось тринадцать лет, из шестидесяти учеников школы Поукока едва ли набралось бы с полдюжины таких, которые могли бы задать мне трепку, но даже и этим долговязым забиякам я не давал спуску, рискуя, впрочем, быть битым, и изо всех сил старался оставить на носу или под глазом у соперника какой-нибудь уродливый знак. Особенно запомнился мне мальчишка по имени Том Пэррот, - он был на три года меня старше, и победить его я мог с таким же успехом, как фрегат - семидесятичетырехпушечный корабль, однако мы все равно подрались, но после нескольких схваток Том сунул руку в карман и со странным выражением на лице, которое придавал ему наставленный мною синяк под глазом, заявил:
- Знаешь, Денни, я, конечно, могу показать тебе, почем фунт лиха, впрочем, ты это и сам знаешь, да что-то мне сегодня лень драться. - А когда один из его подручных захихикал, Том влепил ему такую затрещину, что, смею вас уверить, у него надолго пропала охота смеяться. Кстати, благородное искусство кулачного боя, которое я изучил в школе, потом весьма пригодилось мне на море, в кубриках множества кораблей королевского военного флота.
Что до шлепков и подзатыльников дома, то, сдается мне, мосье де ла Мотт беседовал с матушкой и убедил ее, что подобное обращение для большого мальчика уже не годится. И в самом деле, когда мне стукнуло четырнадцать, я догнал ростом деда, и если б мне довелось померяться с ним силой, я бы наверняка за каких-нибудь пять минут с легкостью положил его на обе лопатки. Но, быть может, я говорю о нем с неподобающей фамильярностью? Я не намерен притворяться, будто любил его, а уважения к нему я и вовсе никогда не питал. Кое-какие его проделки заставили меня от него отвернуться, а его громкие разглагольствования только усиливали мое недоверие. Monsieur mon fils, если вы когда-нибудь женитесь и у вас родится сын, надеюсь, что дедом у этого мальчугана будет честный человек, а когда я усну вечным сном, вы сможете сказать: "Я его любил".
Итак, ла Мотт добился "отмены пыток" в нашем доме, за что я был ему весьма признателен. Странные чувства испытывал я к этому человеку. Когда ему хотелось, он был истинным джентльменом, отличался щедростью, остроумием (правда, несколько сухим и жестким) и нежно любил Агнесу. Eh bien! {Так вот! (франц.).} Когда я смотрел на его красивое смуглое лицо, мороз подирал меня по коже, хотя в то время я еще не знал, что отец Агнесы погиб от его роковой руки.
Когда я сообщил ему о каменном залпе мистера Джо Уэстона, он мрачно нахмурился. Я тогда же рассказал ему о том, что особенно меня поразило, а именно, что, увидев меня на стене, Уэстон кричал и бранился теми же самыми словами, что и человек с черным крепом на лице, в которого я стрелял из кареты.
- Bah, betise! {А, глупости! (франц.).} - воскликнул ла Мотт. - Что ты делал на стене? В твои лета груши уже не воруют. Должен сознаться, что я покраснел.
- Я услышал знакомый голос... Если уж говорить всю правду, я услышал, что в саду поет Агнеса и... и я залез на стену на нее посмотреть.
- Как! Ты... ты, сын жалкого цирюльника, карабкаешься на стену, чтоб поговорить с мадемуазель Агнесой де Саверн, принадлежащей к одной из знатнейших лотарингских фамилий? - с дьявольской усмешкой вскричал шевалье. Parbleu! {Черт побери! (франц.)} Мосье Уэстон хорошо сделал!
- Сэр! - чувствуя, как во мне закипает гнев, возразил я. - Хоть я и цирюльник, но предки мои были почтенными протестантскими священнослужителями в Эльзасе; - я и, уж во всяком случае, мы ничуть не хуже разбойников с большой дороги! Цирюльник! Как бы не так! Я готов присягнуть, что человек, который меня проклинал, и человек, которого я подстрелил на дороге, - одно и то же лицо, и я пойду к доктору Барнарду и повторю это под присягой!
Лицо шевалье исказилось от ярости.
- Tu me menaces, je crois, petit manant! {Ты, кажется, мне угрожаешь, деревенщина ты этакий (франц.).} - прохрипел он сквозь зубы. - Это уж слишком. Вот что, Дени Дюваль! Держи язык за зубами, а не то попадешь в беду. Ты наживешь себе врагов - самых непримиримых, самых страшных, слышишь? Я поселил мадемуазель Агнесу де Саверн у этой достойнейшей женщины, миссис Уэстон потому что в Приорате она сможет вращаться в обществе, которое приличествует ее благородному происхождению более, нежели то, которое она найдет под вывеской твоего деда, parbleu! Ага! Ты посмел забраться на стену, чтоб! посмотреть на мадемуазель де Саверн? Gare aux капканов mon garcon! {Берегись... мой мальчик! (франц.).} Vive Dieu {Видит бог (франц.).}, если я увижу тебя на этой стене, я выстрелю в тебя, moi le premier! {Я первый! (франц.)} Ты домогаешься мадемуазель Агнесы. Ха-ха-ха! - Тут он осклабился точь-в-точь как господин с раздвоенным копытом, о котором толковал доктор Барнард.
Я понял, что с этих пор между мною и ла Моттом объявлена война. В те дни я внезапно возмужал и уже не походил на того покладистого болтливого мальчугана, каким был еще год назад. Я объявил деду, что не потерплю больше его наказаний, а когда матушка однажды собралась было меня ударить, я схватил ее за руку и сжал так больно, что она даже испугалась. С того дня она никогда больше не поднимала на меня руку. Мне даже кажется, что она ничуть на меня не рассердилась, а наоборот, стала всячески меня баловать. Не было такой вещи, которая была бы для меня слишком хороша. Я знаю, откуда брали шелк на мой великолепный новый жилет и батист на сорочки, но сильно сомневаюсь, платили ли за них пошлину. Не скрою, что, отправляясь в церковь, я с независимым видом шагал по улице, заломив набекрень шляпу. Когда Том Биллие, сын пекаря, стал насмехаться над моим шикарным костюмом, я сказал ему:
- Если тебе так уж хочется, Том, я в понедельник скину на полчаса камзол и жилет и задам тебе хорошую трепку, но сегодня будем жить в мире и пойдем в церковь.
Что до церкви, то тут я хвастаться не намерен. Сей возвышенный предмет человеку надлежит рассматривать наедине со своею совестью. Я знавал мужей, нерадивых в вере, но чистых и справедливых в жизни, подобно тому как мне встречались весьма многоречивые христиане, в делах своих, однако, безнравственные и жестокосердые. Дома у нас был старичок - помоги ему бог! именно подобного сорта, и когда я поближе познакомился с его делами, его утренние и вечерние проповеди стали доводить меня до такого неистовства, что достойно удивления, как я не сделался безбожником и злодеем. Я знавал многих молодых людей, которые отпали от веры и безнадежно погрязли в грехе, потому что ярмо благочиния слишком сильно на них давило, и еще потому, что на их пути встретился проповедник, сам распущенный и ничтожный, но без конца упражнявшийся в пустословии. Вот почему я исполнен благодарности за то, что у меня был наставник более достойный, нежели мой дед со своим ремнем и палкой, а также за то, что правильный (уповаю и верю) образ мыслей внушил мне человек столь же мудрый, сколь благожелательный и чистый. Это был мой добрый друг доктор Барнард, и я до сего дня вспоминаю беседы, которые вел с ним, и совершенно уверен, что они оказали влияние на мою будущую жизнь. Будь я человеком совершенно отчаянным и безрассудным, как большая часть наших знакомых и соседей, он забыл бы обо мне и думать и, вместо того чтобы носить королевские эполеты (которые, надеюсь, я не опозорил), я, быть может, драил бы лодку контрабандиста или, вооружившись пистолетами и саблей, глубокой ночью сопровождал обозы, груженные бочонками с вином, чем, по его же собственным словам, занимался несчастный де ла Мотт. Моя добрая матушка, хоть и забросила контрабанду, никогда не видела в ней ничего дурного, а напротив, смотрела на это дело как на игру, в которой вы ставите ставку и либо выигрываете, либо проигрываете. Сама она бросила играть не потому, что это было дурно, а потому, что это уже перестало быть выгодным, и мистер Дени, ее сын, был причиной того, что она отказалась от этого старинного ремесла.
