Мария Романушко - В свете старого софита

Все студенты и студентки, приходящие на огонёк к любимому преподавателю, тут же и навсегда влюблялись в милую, приветливую Нину Ивановну. Конечно, именно Нина Ивановна была стержнем их семьи. А Игорь Борисович – ярким, сверкающим фейерверком… Но тепло исходило от них обоих – одинаково сильно и щедро. В этом они были удивительно похожи – две половинки: необыкновенный муж и мудрая жена.

Канун Нового 1970 года. Лютый холод. Приехала из Днепропетровска моя бабушка Дарья Лаврентьевна, которая соскучилась по нас. Ужаснулась холоду. Расстроилась, узнав, что я хочу уйти на новый год к подруге. В доме нет телефона, а единственный телефон в округе – тот, что у леса, – сломан, и у меня нет возможности сообщить Дюшен, что я не смогу приехать к ней на Новый год. Ну, ничего, их там будет много, утешаю я себя. Они, может, и не заметят, что меня нет…

Мороз чудовищный – ниже двадцати. Для меня, южанки, это сущая пытка. Моя вторая московская зима, а я всё никак не привыкну.

…Пока бегала к сломанному телефону-автомату и пока пыталась дозвониться, прижимая к уху льдину железной трубки, – чуть не окоченела. Но автомат зверски заглотнул все мои «двушки» – а Наташе я так и не дозвонилась. Гигантский город. А я стою в замороженной будке на краю заиндевелого леса и ощущение – как на необитаемом острове… Кричи – не кричи… никто тебя не услышит…

Фиолетовые липы.Ревматический фонарь.Девочки озябшей всхлипы…Перекрёсток.Дым.Январь.Астатических трамваевскрежет, визг,усталый крик…«Двушка» жжётся, –отрываюпрямо с кожей от руки.В будке ни черта не видно,набираю наугадномер –сумасшедшей льдинойтрубка-ухо-автомат…

«При несостоявшемся разговореположите трубку на рычаги получите назадопущенную вами монету».

После Нового года, на первом экзамене, вижу странно-печальные, отчуждённые глаза Дюшен. Осторожно спрашиваю:

– Ну, как встретили Новый год?

– Встретила. Одна. Ведь НИКТО не пришёл. Напрасно родителей к родственникам отправила…

Сколько лет прошло с тех пор. А мне до сих пор грустно и стыдно, что так получилось. И больно, что Наташа в ту ночь была одна.

…Красное зарево… высокие столбы огня… чёрный пепел на белом снегу…

Это в нашем дворе сжигают деревеньку… милую, уютную деревеньку… её больше не будет – ни печных дымков, ни крика петухов, ни задумчивой коровы на ромашковом лугу…

Деревенька сгорела ярко и быстро, как спичной коробок, как ворох сухой соломы… Утром было страшно смотреть на это пепелище. Как будто через наш двор прокатилась война…

Говорят, в Японии одноэтажные домики спокойно живут рядом с небоскрёбами. Но то в Японии… Как это грустно: в войну эта деревушка уцелела, хотя немцы были совсем близко отсюда, а в мирное время её предали огню… За что?! Кому она мешала? Почему нельзя жить всем рядом? Ведь было мило и хорошо. Так ведь ничего и не останется от прежней жизни…

Неужели и мой дом детства на Философской улице будет когда-нибудь предан огню?… Моя любимая деревянная веранда, певучие ступени, наше окошко, в которое заглядывали кофейные горлицы?…

Говорят, через это пепелище пройдёт наша улица – Лавочкина. Оказывается, она вовсе не в честь деревенских лавочек так названа, а в честь авиаконструктора Лавочкина. Вот оно что.

Стихи, написанные во вторую московскую осень-зиму. Осень 69 – зима 70.

* * *

Всё, что ни случается, –к лучшему.Хорошо, что дождь…Хорошо, что мне не хватаетНа билет до города Харькова.Хорошо, что стихи не клеютсяИ не пишется лекция.Хорошо, что утерян ключОт почтового ящика.И можно думать,Что пришло, наконец, письмо…

* * *

.  …Я плашмя упаду на снег –.  Без стихов – без души – без прошлого..  Так не надо.           даже во сне…

* * *

Полынья ледяной тоски…Зажимая меж пальцев сердце, –я ступаю…прощай-прости.Я ничьей не была невестой.Закричит вороньё в полях…Колокольня вдали заплачет…И взгрустнёт надо мной самазлая мачеха мне –удача.

* * *

Полуслов, полудел истома…Полугрёз, полумыслей путы.Ночь нема.Приговором – утро:вдохновенье на плахе стонет…И до смерти уже знакомо:звук ушедших стихов,скрип лестниц…Не хочу –ни бумаг, ни дома,ни чернил!ну, хотя б на месяц!…

Разыщу я сентябрь под Клином,Где весь мир из дождинок соткан…И цветаевские рябины,Как прозренье, стучатся в окна…

* * *

.  Не боюсь – ни тоски,.  леденящей, как сабля у горла..  Не боюсь – ни вины,.  ни смертельной в запястье боли –.  если пусто в руке….  И не знала я страха дотоле, –.  как в остывшей ночи.                  я проснулась….  фонарь.  подоконник.  и лежит.  бездыхан.  белый лист на столе.  как покойник

Стихи этого года, и кое-что из раннего, я, набравшись смелости, дала почитать Громову. Подкараулила его на выходе из деканата. Никто из девчонок не видел. Я им ещё ничего из своих стихов не показывала. И вот пошли дни ожидания: что он скажет?…

Перед очередным вторником, когда у нас его лекция, я тряслась от страха. Но он молчал.

Так прошло две недели, и я подумала, что он решил вовсе ничего мне не говорить, чтобы не травмировать меня. Было грустно. Но, с другой стороны, я была ему благодарна за то, что у него нет желания меня бить. Спасибо, добрый человек.

Но теперь, когда он читал лекцию, мне всегда казалось, что он обращается ко мне. Именно ко мне. Понятное дело – учит уму-разуму: вот, девочка, понимай, что такое настоящая поэзия. Спасибо, добрый человек. Я всё поняла…

Девчонки тоже заметили его посыл в мой адрес и удивились. «Романуш, чего это он на тебя так строго смотрит?» – «Понятия не имею…»

На перемену Громов вышел… с моими стихами! Я не сразу подошла к нему. Очень испугалась. А он стоял и ждал, держа в руках мою тетрадку.

Мы вошли в пустую аудиторию.

– Садитесь! – сказал он, как будто даже сердито.

Почти без чувств опустилась напротив него. Он молчал, перелистывая страницы… Нервы мои были на пределе. Наконец, он заговорил.

– Ну, что я вам хочу сказать… Это – стихи!

…От волнения я не запомнила всё дословно, но какие-то его фразы врезались в память, и потом я их записала в своём дневнике.

– Я очень рад, что мне не приходится говорить не искренне. Это – не та поэтическая муть… Это – стихи. Они, признаться, удивили меня. А порою – просто поражают. Здесь нет ничего от чувств не пережитых. Всё это страшно искренне! И очень умно. Да, здесь очень много интеллекта. Очень умные стихи. Но они… неземные, в них мало ощущения земли: от полей, лесов… Но о недостатках ваших стихов, я думаю, что говорить с вами не стоит. Печатать это, конечно, нельзя – вы сами понимаете… Всё это настолько, что… Ну, вы сами понимаете.

И дальше он мне говорил о Пастернаке, о Пушкине, о Блоке (он их любит) – говорил о «дуэте поэта с жизнью». Что насколько поэт споётся с жизнью – настолько и вернее, что состоится Поэт.

А потом сказал, листая мою тетрадку:

– Мне кажется, что это писал страшно одинокий человек… Всё это настолько личное… Нет, я не хочу ничего сказать! Нужно писать о себе. Но чтоб это ваше было и частицей других, каждого.

И ещё:

– Так писать, как пишете вы сейчас, – не каждый выдержит, нужно много мужества. Выдержите ли вы?

– Вообще-то я сильная…

– Ну, дай-то Бог!

…Уже давно прозвенели все звонки на лекцию… Девчонки мои стояли у дверей в аудиторию, поджидая меня, ошалевшие от неожиданности: Романушка и Громов сидят вдвоём в пустой аудитории и о чём-то говорят, не слыша звонка на лекцию!