Ирина Грекова - Пороги
— Так получилось, — сказал Нешатов. — Мне пришло в голову...
— Отлично, подробности потом, — сказал Фабрицкий и отошел, щегольским движением подтягивая брюки. Худой, поджарый, он свободно вращался в них, словно ввинчивался. Светлый замшевый пиджак, девственно свежая рубашка мелкого рисунка, вольно распахнутая у смуглой шеи, — все на нем было чисто, нарядно, модно без претензии на моду.
Нешатов наблюдал его с раздражением: «Весь напоказ, на эффект». Со слов Гана он ожидал чего-то другого. С Анной Кирилловной Фабрицкий не просто поздоровался за руку, как со всеми, а расцеловался со щеки на щеку:
— Ну как, Нюша, цветем? Новый цвет волос?
— Новый. Неудачный.
— А по-моему, хорош. Как голос?
— Синтетический? Все так же. Может, чуточку лучше.
— В общем, порядок?
— Ничего. Только вот Гоша...
— Это разговор особый, — быстро отодвинул тему Фабрицкий. — Вечером у нас. Мы с Галей ждем тебя часам к восьми.
Закончив обход, Фабрицкий взял свой новенький, нарядный дипломат, щелкнул золочеными замками.
— А теперь, говоря словами Ильфа и Петрова, раздача слонов и материализация духов. Каждому привез подарочек, хоть небольшой, но от души.
Подарки и впрямь были пустяковые, но выбранные любовно, со вкусом. Каждый со своим особым смыслом, со своей персональной записочкой. Сотрудники, смеясь, разглядывали подарки, читали записки.
— Жаль, не знал, что вы уже здесь, а то и вам привез бы гостинец.
— Это неважно, — буркнул Нешатов.
Фабрицкий мгновенно забыл о нем и выпорхнул на середину комнаты.
— Теперь я хочу прослушать краткий доклад о состоянии дел. Что случилось за время моего отсутствия? Никто не заболел? Никто не ушел в декрет?
Ответил Толбин:
— Ничего не случилось, если не считать, что Картузов опять на принудительном лечении, Максим Петрович читает лекции в Воронеже, а Даниил Романович закончил наконец Дуракона и теперь делает ему жену.
— Дуракона посмотрю. Жена — это неплохо. Где жена, там и дети. Скоро будем демонстрировать целое семейство. Ко мне есть вопросы?
— У меня есть, — ответил Нешатов. — Речь идет о моем техническом предложении...
— Буду рад обсудить в любое время, только не сегодня. После дороги я не в форме. Завтра мне играть соревнования по теннису, подтверждать свой первый разряд. Как-то раз после вечера с друзьями я, не выспавшись, играл соревнования и, представьте, заснул в прыжке...
Несколько ближайших дней Нешатов искал случая поговорить с Фабрицким, но тот был неуловим — какой-то летучий голландец. То он был у директора, то беседовал с заказчиками. Веселый, любезный, приветливый, он словно бы танцевал по делам, радуясь их многообразию. На каждый звонок отвечал бодро, уверенно, оптимистично; если звонила женщина — уместно ввертывал комплимент. Поразительны были объем его внимания, четкость деловых контактов. Не было случая, чтобы он забыл свое обещание или, не дай бог, выказал раздражение. Как киноактер на амплуа супермена, он всегда был мобилизован, подвижен, весел, для каждого у него были наготове улыбка, шутка, каламбур. Тысячью перекрещивающихся нитей он был связан с учреждениями, их директорами и замами, их женами, их детьми. Все секретарши были для него не просто «девушки», а Верочки, Любочки, Ниночки. И только с Нешатовым деловой разговор все откладывался: было такое впечатление, что Фабрицкий нарочно его избегает.
Нешатов постепенно раскалялся и однажды, потеряв терпение, заявил:
— Если вы не хотите меня выслушать, так и скажите. Может быть, меня выслушают в другом месте...
— Что вы, Юрий Иванович! Я выслушаю вас с огромным интересом.
Назначил день и час, отметил в своем перекидном календаре, точно в назначенное время вызвал Нешатова в свой крохотный кабинетик и отключил телефон. Нешатов, волнуясь, разложил схему. Фабрицкий внимательно ее рассмотрел, задал несколько очень толковых вопросов, а в заключение сказал:
— Юрий Иванович, предложенное вами решение очень остроумно, мы непременно осуществим его в свое время. Сейчас время неподходящее. На носу конец года, мы должны отчитываться по ряду тем, в том числе и по теме Магдалины Васильевны. В министерстве очень заинтересованы в ней, мне удалось получить ряд положительных отзывов, заручиться справками о внедрении. Табло имеет все шансы получить медаль на ВДНХ. Представьте, что будет, если мы предложим новый вариант? Полетят премии, пострадает лицо отдела. Этого вы хотите? Думаю, что нет.
— Одно другому не мешает.
— Нет, мешает. Безусловно, ваш вариант имеет известные преимущества, но это журавль в небе, а синица у нас в руках. Я уже договорился о демонстрациях на высшем уровне. Отказываться от них мы сейчас не можем. Что касается вашего предложения, мы о нем поговорим в будущем году. Найдем солидного заказчика, нажмем все нужные кнопки... А сейчас из тактических соображений нам выгоднее это дело не форсировать. Вы меня поняли?
Нешатов кивнул. Он так и знал, что чем-нибудь таким кончится.
— И еще, — продолжал Фабрицкий, — я вас прошу в интересах отдела никому не говорить о вашем, скажем, рацпредложении. Обещаете?
Нешатов опять кивнул. Что ему оставалось? Что он мог сделать один без людей, без материалов, без обеспечения? Прошли времена, когда Левенгук сам выделывал свои линзы...
— Что касается должности старшего научного, — говорил тем временем Фабрицкий, — то мне обещали ее выделить в ближайшее время.
— Не надо, — буркнул Нешатов. — Лучше скажите, чем мне пока заняться.
— О, без работы вы у нас не останетесь. Я слышал, что вы превосходно владеете английским...
— Не превосходно. Просто владею.
— Так вот, мы получаем из-за границы журнал «Technical Reviews». Я-то свободно читаю по-английски, но многие наши сотрудники — нет. Журналы здесь, у меня в шкафу. Те статьи, которые нужно перевести, отмечены птичкой. Берите и переводите в удобном для вас темпе. Трудодни вам будут начисляться независимо от выработки. — Фабрицкий засмеялся.
Нешатов взял три журнала и вышел.
— Ну, как? — спросил Ган. — Будем делать дисплей? Судя по выражению вашего лица — нет.
— Не будем. Дело отложено в долгий ящик из каких-то, как сказал Фабрицкий, тактических соображений.
— Александр Маркович исключительно тонкий тактик, — спокойно заметил Ган. — Настолько тонкий, что порой перестает быть стратегом... А это что у вас?
— Английские журналы. Александр Маркович просил перевести.
— Ну, что ж. Должность толмача при дворе султана не из самых последних.
15. Сон и явь
С Данаей я сошелся случайно, не любя. Так и не полюбил.
Она подозревает, что я тайно влюблен в Магду. Это не так. Но чем-то она меня беспокоит. Не притягивает, скорее отталкивает. Глаза у нее такие светлые, что даже страшно. Загар сошел, но привлекательнее она не стала.
Но вот сегодня ночью мне приснилась любовь, и, как ни странно, она была связана с Магдой. Волна любви. Прибой любви — через голову. Любовь, окрашивающая весь мир. Колеблющаяся, как качание лодки. Мы с Магдой катались в лодке, я греб, она у руля. Какой-то был торжественный, оркестровый вечер. Безумное солнце садилось, испуская острые лучи, ножами пронзавшие облака. От весел бежали смуглые вихорьки. Листья кувшинок плавали на воде, большие, как тарелки. А в воздухе плыла любовь. Сон был прекрасен — олицетворение любви как стихии, любви самой по себе, без участников. В присутствии такой любви было бы нелепо, святотатственно прикоснуться к Магде, обнять ее, поцеловать. Это была любовь как таковая, как явление природы. Дождь, град, буря, туман, закат, облака, любовь.
Днем я видел Магду в лаборатории, специально пришел проверить, сличить со сном. Ничего похожего! Эта была не та, в лодке. Сидела с паяльником, была неженственна, резка, с погасшими волосами (во сне они светились). Нет, эту, реальную, я не люблю.
Вчера опять приходила Марианна, хотела убрать комнату, уговаривала вернуться. Опять: «То было увлечение, прости меня». Я солгал, сказал, что люблю другую. Она плакала. В сущности, она еще красива, и, пожалуй, можно было бы вернуться, в полной уверенности, что скоро убегу опять. Это было бы подлостью и по отношению к ней, и по отношению к сыну. И в какой-то мере даже по отношению к Данае.
Фабрицкий — тот искренне любит всех баб, начиная с жены и кончая вахтершей, проверяющей пропуска. Бабник-универсал. Может быть, его хронически заполняет та неперсонифицированная любовь, которую я испытал раз в жизни, и то во сне? Может быть, я просто ему завидую?
Нет, не в этом дело. Он меня раздражает весь, с его пылкой любовью к жизни, к себе, к своей мужественности, распорядительности, расторопности. Он словно не живет, а гарцует на невидимом коне. Младший Фабрицкий, Гоша, тоже мне неприятен. Конь есть и под ним, но помельче и спотыкается.
В сущности, я никого не люблю, кроме, может быть, Ольги Филипповны.
Сегодня, после работы, разговор с Данаей на лестнице. Она хочет вечером прийти, но я говорю: нет, я занят.
