Зал ожидания. Книга 3. Изгнание - Лион Фейхтвангер
Опять уже занесся? Опять так быстро успокоился на достигнутом? Анна пробрала бы его. Анна с ее хорошо подвешенным языком уши прожужжала бы ему, перечисляя, чего только в его симфонии не хватает. Финала, например, еще, можно сказать, нет совсем. А для того чтобы написать финал к его симфонии, нужно верить. Поезд, которого давно ожидают, непременно придет – это ясно. Если он не придет, все рухнет и симфония его действительно будет «Залом потерянных шагов», мостом, ведущим в Никуда.
«Сделать» финал он мог бы. Он отлично владел техникой компонирования, он смог бы втиснуть нечто приблизительное в проклятые пять линеек нотной бумаги, и это было бы даже неплохо, и за один вечер публика, пожалуй, не раскрыла бы обмана. Но что он выиграл бы?
Зепп стряхнул с себя раздумье, вернулся к письменному столу и принялся отрабатывать сырые места. Однако работа не спорилась, воодушевление исчезло. Пришел Ганс, и Зепп обрадовался предлогу прервать ее.
– Как подвигается твой «Зал ожидания»? – спросил Ганс.
– Еще поработаю над ним, – ответил Зепп.
– А к середине октября кончишь? Как ты полагаешь? – допытывался Ганс.
Зепп, несколько удивленный, пожал плечами.
– Жаль, – громче обычного, несколько угловато сказал мальчуган, – в таком случае я, пожалуй, уж не услышу симфонии.
– Ты, значит, в середине октября собираешься ехать? – проверяя свою догадку, спросил Зепп. Голос его прозвучал устало; в комнате было уже темно, но он не включил света.
– Да, – ответил Ганс. – Разрешение получено, все оформлено.
– Что ж, надо мне привыкать к этой мысли, – сказал Зепп, – надо приспосабливаться. – Он произносил какие-то слова, он явно говорил только затем, чтобы не наступило молчание.
Со времени последнего разговора с отцом Ганс чувствовал, что между ними установилась гораздо большая близость, чем раньше; ему чертовски тяжело оставлять отца в одиночестве.
– Сегодня на твой текущий счет опять поступило восемь тысяч франков, – поспешно сказал он. Говорить, говорить, и только о практических вещах, ни в коем случае не допустить взрыва чувств. – Если так дальше пойдет, ты скоро сможешь жить на проценты с твоих капиталов. В «Пари Миди» напечатана сегодня статья о тебе – дай бог всякому.
Это прозвучало очень дружелюбно и очень беспомощно, он как будто хотел напоминанием о славе и успехе утешить отца, удрученного предстоящей разлукой.
Зепп улыбнулся.
– Я нисколько не упрекаю тебя, Ганс, – ответил он на то, чего мальчуган не сказал, и дружески, серьезно поглядел на него глубоко сидящими глазами. – Не думай, – продолжал он, – что я настроен против Москвы, как тебе могло показаться, оттого что я недавно так ополчился на нее. С тех пор я переменил мнение. И вообще в последнее время я стал много терпимее.
– Когда ты заговариваешь о своей терпимости, – ответил Ганс, тоже улыбнувшись, – я начинаю бояться. В таких случаях с тобой бывает особенно трудно.
– На этот раз это не так, – пообещал Зепп. – С тех пор как я получил возможность вернуться к музыке, я стал умнее. Жалко, что я не закончу «Зал ожидания» до твоего отъезда. Думаю, что эта музыка и тебе многое скажет. Но симфонию, несомненно, будут передавать по радио, я предупрежу тебя телеграммой. Надо надеяться, что по крайней мере приличные приемники в Москве найдутся.
– Надеюсь, – терпеливо ответил Ганс.
– Серьезно, мальчуган, мне кажется, что в смысле политических взглядов мы стали ближе друг другу. Раньше, например, я бы из успеха дела Беньямина сделал вывод о наличии каких-то больших сдвигов. Теперь же я хорошо понимаю, что это отдельный, ничтожный случай, который ровно ничего не доказывает. Журналиста Фридриха Беньямина мы вырвали из рук насильников. А страну Абиссинию мы не сможем спасти. – Зепп собрался с духом и, едва видя в сгущающихся сумерках лицо сына, сделал признание: – Я убедился, Ганс, что твой главный принцип верен; к сожалению, прав ты, а не я. К сожалению, те, кто утверждает, что идея может пробить себе путь без насилия, – фантазеры. Справедливый порядок на земле не установишь без насилия. Группы людей, заинтересованные в несправедливом порядке, не сдадутся, пока их не сломят силой. Это-то я уже понял.
Ганс напряженно слушал, взволнованный и обрадованный: значит, Зепп сорвал пелену с собственных глаз и он, Ганс, помог ему в этом.
– Не могу сказать, – помолчав, продолжал Зепп, – чтобы мое новое видение мира сделало мою жизнь приятной. Вам-то хорошо. Ваше мировоззрение стало частью вас самих, вы, точно сантиметром, мерите мир вашими принципами, вам все на свете ясно как дважды два четыре, и вы чувствуете себя превосходно. Я же совсем не хорошо себя чувствую. Я понял, что ваши основные принципы верны, но в том-то и дело, что я их только понял, мозг мой признает их, а чувство с ними в разладе, сердце не говорит «да». Холодно мне в твоем мире, где все построено на разуме и математике. Не хотел бы я жить в этом мире. Мне представляется, что в нем слишком много внимания уделяют массам и слишком мало отдельной личности. Я люблю свою старомодную свободу. Борозды в моем мозгу проведены так глубоко, что мне из них не выкарабкаться. В теории я еще могу чему-нибудь новому научиться, а на практике – нет.
– Прости, но мне кажется, что ты себя недооцениваешь, – осторожно возразил Ганс. – Разве ты не говорил, что для «Зала ожидания» тебе пришлось сочинять абсолютно новую музыку? И разве твоя новая музыка не дает тебе тепла?
Но Зепп отверг эти доводы.
– В твоем мире, – нетерпеливо сказал он, – я чувствовал бы себя ужасно неуютно, в этом я уверен. Мне пришлось бы отказаться от всех милых сердцу привычек, а без них я не мыслю себе свою жизнь. Все это беспомощные слова, – вдруг сердито прервал он себя, – а то, что я хочу сказать, в слова не укладывается. Старое не умерло, а в новом еще нет дыхания, мы живем в мерзкое переходное время, это действительно жалкий зал ожидания. Все, что я говорю тебе, я вложил в свою музыку. А выраженные словами, мысли мои звучат мелко и мелодраматично, и
