Майя Луговская - Тятя
На защите Ирина в первый раз увидела его жену. В актовом зале они оказались почти что рядом. Всё же пригласил. Никакая! Серенькая птичка. Ничего примечательного. Разглядывать жену Ирине было неудобно. Но её как магнитом притягивало. Бесцветное лицо. Родинка на левой щеке, выпуклая, как маленький чёрный жучок. И что он мог найти в этой женщине? Ну, ничего, ничего в ней не было.
Защита была горячей. Отзывы оппонентов довольно-таки сдержанные, в учёном мире не сразу принимают то, что ново, самобытно, нарушает установившиеся представления. Сотни вопросов. Возникла целая дискуссия. Ирину бросало и в жар, и в холод. Как он отвечал! Спокойно, коротко, чётко. Наповал. Жена сидела совершенно безучастно, будто всё, что происходило, её не касалось, не интересовало. И только поглаживала старинную камею на руке. Руки, правда, красивые.
После защиты многие подходили к жене, поздравляли. Её-то за что?! Ирина чувствовала на себе наблюдающие взгляды институтских. На банкет, его устраивали в институте, она не пошла, и он не задержал её. Уже потом Ирина раскаивалась за эту свою малость. Она-то ведь знала институтские разговорчики: «Алёхин никогда не уйдёт от жены». «А вот и уведу!» Тут-то и надо было ей остаться.
После защиты они не виделись, на три дня он уехал, чтобы отпраздновать с фронтовыми друзьями. А появившись, как ни в чём не бывало опять потребовал от неё работы. И тогда она пришла в ярость: «Довольно! Что тебе ещё нужно от меня?!» Он: «Твою докторскую». Она: «Не дождёшься. Я — не ты. Мне она не нужна». Он: «Обязательно дождусь». Она: «Подумайте, какая забота обо мне!» Он: «Ты слишком мнительна. Не о тебе. О научном направлении». Обрезал и принялся изучать таблицы с её данными.
Ах, так! Ну, хорошо же. Баш на баш. «Больше ты не придёшь ко мне». Какое-то время казалось, что она гибнет. Он оставался твёрд. Но она понимала, что и ему тяжело без неё. Поездка на Курилы решала всё. Как же он радовался, что они едут вместе!
На третий день взрывы прекратились. Вулканологи решили сброситься к воронкам взрыва на северо-западный склон. Алёхин с Ириной на юго-восточный, к вновь образовавшимся кратерам. Разделили продукты и разошлись. Наконец вдвоём! Но где? У раскрытой пасти живого, действующего вулкана.
Двигаться тяжело. Ступают по раскалённому шлаку. Горит резина подошв на их сапогах. Трудно дышать от выделяющихся газов. Они начинают отбирать пробы конденсатов, фумарольных газов, возгонов. Работают, совершенно не думая о том, что в любое мгновенье может произойти новый взрыв! Но больше трёх часов выдержать невозможно.
Опускаются в узкую лощину, стаскивают в неё рюкзаки, спальные мешки и собранные пробы. всё-таки хоть какое-то укрытие. Хотя и лощина-то возникла из этих огромных глыб, потому что их только что сюда набросало. При новом взрыве здесь не спасёшься. Но сейчас они не думают об этом. Натягивают тент. Отыскали снежник. Разжигают костёр.
Наконец вдвоём. Право побыть вместе она отработала честно. Сегодня её ночь. В этом каменном гробу их первая любовная ночь после разлуки. День их рожденья. Наконец-то! И всё вокруг, как при начале мира. И она торжествует женскую свою победу, и всё существо её полно ликования. «А вот и увела, а вот и увела». И в душе звучит Даргомыжский: «Нас венчали не в церкви…» «А вот и увела!»
Короткий сон. И утром снова к кратерам за пробами. На этот раз отбирают свежие пеплы, шлаки, вулканические бомбы. С небольшой передышкой работают дотемна. Собрали столько, что трудно поднять. Ирина стонет:
— Больше не могу.
Но Алёхин верен себе:
— Ничего, ничего, сможешь. Кажется, ведь ты помоложе меня.
До глубокой ночи отбирают пробы. Решают завтра поработать ещё день, а потом сброситься к океану. Под утро начинается дождь. Поднимается тайфун. Погода ничего хорошего не сулит и, кажется, испортилась надолго. Они уже совсем промокли. План нарушен. Здесь, на Курилах, диктует природа — и надо немедленно убираться. Сброситься к океану?.. Тайфун — смоет волна. Они выбирают менее опасный, но более длинный и более тяжёлый путь по тайге.
Нагруженные до предела пробами, мокрые насквозь, они еле двигаются, по колено проваливаясь в пепле. Тайга неузнаваема. Это пепловая пустыня. Оголённые, белые остовы деревьев. Кора их, как наждаком, срезана пеплом. Иногда просто обугленные стволы. И всё вокруг здесь будто бы до сотворения Земли или уже после её гибели. И мучительное чувство одиночества охватывает Ирину. Что с ней происходит…
Бредут они под тяжестью ноши, как выгнанные из рая. Бредут они, бредут, и мочит их дождь, и гонит их ветер. И ей начинает казаться, что уже целую вечность так они бредут, и нет конца пути, и так всегда будут они брести, и это наказание им за грехопадение. Такой одинокой, такой ничтожной кажется она себе перед бесконечностью пути, перед величием стихии земли и ветра, пепла и воды, жизнью и смертью. И стыдно ей становится за свою человеческую малость, за себя со всеми своими слабостями, самолюбием, кичливостью, со всем, что было в ней, есть и будет всегда, как пепел облепило, проникло в неё, колет, и трёт, и щекочет. И ветром его не обдуть, и дождём не смыть. Бредут они вдвоём, и ей начинает казаться, что она одна на целом свете. Одна затерялась среди пепловой пустыни, и от смертного страха в ней стынет кровь.
Они идут уже более суток. Делают малые передышки, чтобы больше пройти. Дождь и тайфун не стихают, идут насквозь промокшие, заледеневшие. И наконец у Ирины начинается переохлаждение. А что это такое, хорошо известно, чуть замешкаешь — неминуемая гибель.
Остановились. Алёхин снимает с неё рюкзак, а она уже еле держится на ногах. Необходимо хоть какое-то укрытие, чтоб уложить её и отогреть. Он отыскивает лощину, натягивает тент, разводит костёр. А ей всё хуже. Она почти теряет сознание. Он начинает растирать Ирине руки, ноги, тормошит её.
— Милая, очнись! Ну, не надо, не надо. Ты такая сильная!
И когда сознание возвращается к Ирине, она слышит, как он, растирая её и тормоша что есть силы, бормочет:
— Милая, вот видишь, видишь, всё пройдёт, всё будет хорошо. Зато, какие пробы мы с тобой отобрали. Теперь у нас есть всё для твоей докторской.
— Всё пройдёт. Сумасшедший. Мне-то она на что…
— Дура, ты же — учёный!
Алёхин укладывает Ирину в промокший спальный мешок. Он пуховый, и потому в нём всё же теплее. Он вливает ей в рот горячий кофе, и постепенно она начинает отогреваться. Ей становится спокойно, удивительно легко, так, словно она медленно куда-то уплывает. А он сидит над ней на корточках и продолжает, растирать её всю, поверх мешка. Потом опять начинает растирать ей нос, щёки, которые уже горят. Она отстраняется, и тогда он, не отрывая рук от её лица, начинает гладить его нежно, нежно, чуть касаясь пальцами. И постепенно Ирина начинает ощущать, что так осторожно, так нежно, незнакомо нежно, гладя её, он будто хочет что-то нащупать на её лице, отыскать.
«Никакая! Серенькая птичка. Бесцветное лицо. Родинка на левой щеке». Проверяет — цела ли, не уполз ли чёрный жучок. Помнит. Помнил всегда. И всегда будет помнить!
«Не увела. Не уведу. Никогда. Никогда». Как будто молотком кто-то вколачивает эти слова. И она проваливается в сон.
И вдруг слышит голос Алёхина:
— Мы проспали восемнадцать часов! Слышишь взрывы? Опять извергается. Мы живы! Мы спаслись. Тайфун стих, дождя нет. До заставы меньше двадцати километров. — Он пытается освободить её из мешка: — Милая, слышишь взрывы? Мы живы. Мы спасены. Ты удивительная. Цены тебе нет. Да, да! Тятя обручил нас. Навсегда.
«Тятя! Тятя! наши сети притащили мертвеца». Ирина прислушивается к себе.
— Слышишь, слышишь, взрывается?.. — тормошит её Алёхин.
— Да, да… Никогда. — Отвечает она невпопад.
