Густав Майринк - Белый Доминик
Говорят, иногда ночами в новолуние, когда царит такая темь, что не видно даже собственной ладони, поднесенной к глазам, церковь отбрасываеит белую тень на черную рыночную площадь. Это образ Белого Доминиканца Пеннафорте.
Когда нам, детям, воспитанникам сиротского дома, исполни- лось двенадцать лет, мы впервые должны были идти на исповедь.
- Почему ты вчера не был на исповеди? - набросился на меня капеллан на следующее утро.
- Я исповедывался, ваше преосвященство!
- Ты лжешь!
И я рассказал, что со мной произошло: "Я стоял в церкви и ждал, когда меня позовут. Вдруг чья-то рука подала мне знак, и когда я вошел в исповедальню, передо мной сидел белый мо- нах, который трижды спросил меня, как мое имя. В первый раз я этого не знал; во второй раз я знал, но забыл прежде, чем смог его выговорить, в третий раз у меня выступил холодный пот на лбу, а язык онемел. Я не мог произнести ни слова, хотя все в моей груди кричало:
"Х Р И С Т О Ф О Р! "
Видимо, белый монах это услышал, потому что он записал имя в книгу, указал на нее и произнес: "Я отпуская тебе все твои грехи, прошлые и будущие. "
При моих последних словах, произнесенных совсем тихо, чтобы не услышали мои товарищи, капеллан в диком ужасе отпря- нул назад и перекрестился.
В ту же самую ночь со мной случилось нечто странное: я каким-то непостижимым образом покинул приют и затем так же необъяснимо вернулся назад.
С вечера я лег раздетым, а утром проснулся в кровати пол- ностью одетым и в пыльных сапогах. В сумке у меня оказались цветы, которые я, должно быть, собрал где-то высоко в горах.
Позже это стало случаться все чаще и чаще, пока не вмеша- лись надзиратели сиротского приюта и не начали меня бить, по- тому что я не мог объяснить, где бываю по ночам.
Однажды меня вызвали в монастырь к капеллану. Он стоял посреди комнаты рядом со старым господином, который позднее усыновил меня, и я понял, что они говорили о моих ночных про- гулках.
- Твое тело еще не созрело. Оно не должно ходить вместе с тобой. Я буду тебя связывать, - произнес старый господин, взял меня за руку и как-то по-особенному глотнул воздух. Мы направились к его дому.
Сердце у меня замирало от страха, потому что я не понял, что он имеет в виду.
Над железной, украшенной крупными гвоздями парадной дверью дома старого господина была выбита надпись: "Бартоломе- ус Фрайхер фон Йохер, почетный фонарщик".
Я никак не мог понять, каким образом аристократ стал фо- нарщиком. Когда я прочел эту надпись, я почувствовал, что все скудные знания, полученнные в школе, высыпаются из меня, как бумажная шелуха, и я засомневался, способен ли я вообще здра- во мыслить.
Позднее я узнал, что первый представитель рода барона, был простым фонарщиком, которому даровали дворянский титул за кикие-то заслуги. С тех пор на гербе фон Йохеров рядом с дру- гими эмблемами изображались масляная лампа, рука и палка, и бароны из поколения в поколение ежегодно получали от города маленькую ренту, независимо от того, продолжали ли они зажи- гать городские фонари или нет.
Уже на следующий день я должен был по настоянию барона приступить к работе.
- Сейчас твои руки должны научиться тому, что позднее предстоит совершить твоему Духу, - сказал он. - Как бы незна- чительна ни была профессия, она станет самой благородной, ес- ли твой Дух сумеет овладеть ею. Работа, не направленная на покорение души, не достойна того, чтобы тело принимало в ней участие.
Я смотрел на старого господина и молчал, потому что тогда я еще не совсем понимал то, что он имеет в виду.
- Или ты хочешь стать торговцем? - добавил он с дружеской усмешкой.
- А завтра я снова должен гасить фонари? - спросил я роб- ко. Барон потрепал меня по щеке: - Конечно, ведь когда встает солнце, людям больше уже не нужен никакой другой свет.
Барон имел странную привычку иногда во время нашего раз- говора как-то по-особенному смотреть на меня; в его глазах тогда светился немой вопрос: "Понимаешь ли ты, наконец? " или "Я очень беспокоюсь, сможешь ли ты это разгадать? "
В таких случаях я часто ощущал горячее пламя в груди, а голос, который тогда, на исповеди белому монаху, кричал имя "Христофор", давал мне неслышимый ответ.
Лицо барона с левой стороны было изуродовано ужасающим зобом, так что ворот его сюртука имел глубокий вырез до само- го плеча, чтобы не стеснять движений шеи.
Ночью, когда сюртук, как обезглавленный труп, покоился на спинке кресла, меня охватывал неописуемый страх, и я мог от него освободиться, лишь представляя, какую доброту и благоже- лательность излучает барон обыкновенно. Вопреки его недугу и почти гротескной внешности - его седая борода, топорщившаяся из-под зоба, походила на метлу, - было в моем приемном отце что-то необычайно утонченное и нежное, что-то беспомощ- но-детское, что-то совершенно безобидное, что проявлялось еще ярче, когда он сердился и строго смотрел сквозь сильные опти- ческие стекла своего старомодного пенсне.
В такие моменты он казался мне огромной сорокой, которая наскакивает на вас, побуждая к драке, тогда как ее зоркие глаза едва могут скрыть страх: "Но ведь ты не осмелишься на- чать ловить меня, не так ли? "
Дом фон Йохера, в котором мне предстояло жить много лет, был одним из самых старых в городе. В нем было множество эта- жей, на которых раньше жили предки барона - каждое новое по- коление всегда на этаж выше предыдущего, как будто бы его стремление быть ближе к небу становилось все сильнее.
Я не могу припомнить, чтобы барон когда-нибудь входил в эти старые залы, с мутными и серыми окнами, выходящими на улицу. Мы жили с ним в двух простых. окрашенный в белый цвет комнатах под плоской крышей.
По другую сторону улицы высились деревья, под которыми гуляли люди. Рядом с домом в заржавленной железной бочке без дна, ранее служившей водосточной трубой, через которую на мостовую сыпались сгнившая листва и мусор, росла акация с бе- лыми пахучими корзиночками цветов.
Далеко внизу, вплотную к древним розовым, охристо-желтым и светло-голубым домикам, с зияющими пустыми окнами, с крыша- ми, похожими на шляпы без полей цвета мха, струилась широкая, спокойная серая река, берущая начало где-то в горах.
Река огибает город, и он похож на остров, охваченный во- дяной петлей. Река течет с юга, поворачивает на запад и вновь возвращается к югу, где от начала петли ее отделяет узкая по- лоска земли, на которой и стоит наш дом, последний в городе. Дальше, за зеленым холмом, река исчезает из виду.
По бурому, высотой в человеческий рост, мосту из сырых неоструганных стволов, прогибающихся, когда по ним катят по- возки, можно перейти на другой лесистый берег, где песчаные обрывы нависают над водой. С нашей крыши видны луга, в чьих туманных далях горы повисают, как облака, а облака покоятся на земле, как горы.
Посреди города стоит похожее на замок вытянутое здание, предназначенное ни больше ни меньше для того, чтобы отражать своими безжизненными сверкающими окнами палящий зной осеннего солнца.
В щелях между камнями мостовой вечно безлюдной базарной площади, где в кучах опрокинутых корзин, как забытые гигант- ские игрушки, стоят зонтики торговцев, растет трава.
Иногда по воскресеньям, когда зной раскаляет стены вычур- ной гродской ратуши, раздаются приглушенные звуки духовой му- зыки, поднимаемые с земли прохладными порывами ветра. Они становятся все громче и громче, ворота трактира "На почте Флетцингера" внезапно распахиваются, и свадебная процессия, разодетая в старинные пестрые одежды, направляется к церкви. Молодежь в разноцветных лентах празднично размахивает венка- ми; впереди толпа детей, во главе которой проворный, как ласка, несмотря на свои костыли, полоумный от радости крохот- ный десятилетний калека, как будто все веселье праздника при- надлежит только ему, в то время как остальные загипнотизиро- ваны лишь его торжественной серьезностью.
В тот первый вечер, когда я, собираясь заснуть, уже лежал в постели, дверь отворилась, и меня охватил необъяснимый страх, потому что ко мне шел барон и я подумал, что он хочет меня связать, как обещал.
Но он только сказал:
- Я хочу научить тебя молиться. Никто из них не знает, как следует молиться. Это надо делать не словами, а руками. Тот, кто молится словами, просит милостыню. Человек не должен просить. Твой Дух уже знает заранее, что тебе необходимо. Когда две ладони соприкасаются друг с другом, левая половина в человеке замыкается через правую, образуя цепь. Таким обра- зом тело прочно связано, и из кончиков пальцев обращенных кверху, свободно взвивается вверх пламя... Это тайна молитвы, которую не найдешь ни в одной из Священных Книг.
В эту ночь я впервые странствовал так, что на следующее утро уже не проснулся, как прежде, одетым и в пыльных сапо- гах.
II.
СЕМЬЯ МУТШЕЛЬКНАУС.
Наш дом - первый на улице, которая, если верbть моей памя- ти, называлась "Пекарский ряд". Он стоит обособленно.
