Джон Чивер - Грабитель из Шейди-Хилла
Перед этим мне снилось, как хорошо бы выпускать хлеб в разноцветных обертках из параблендеума. Мне снилась реклама на целую страницу в общенациональном журнале - "НЕ ПОРА ЛИ РАСЦВЕТИТЬ ВАШУ ХЛЕБНИЦУ?". По всей странице были разбросаны хлебцы в обертках цвета драгоценных камней бирюзовые хлебцы, рубиновые, изумрудные. Во сне мне казалось, что это превосходная идея, она меня взбодрила, и пробуждение в темной комнате явилось острым разочарованием. Я загрустил, задумался о том, сколько у меня в жизни всяких неувязок, а это привело меня к мысли о моей старой матери, что живет одна в пансионе в Кливленде. Вот она одевается, чтобы спуститься пообедать за пансионским табльдотом. Я представил себе, как ей тоскливо там одной, среди чужих, и мне стало жаль ее. Но, когда она оглянулась, я заметил у нее во рту несколько зубов, значит, еще есть чем жевать.
Она дала мне возможность окончить колледж, на каникулы устраивала мне поездки во всякие живописные места и поддерживала мои честолюбивые планы (впрочем, весьма скромные), но брак мой решительно осудила, и с тех пор отношения у нас натянутые. Я сколько раз предлагал ей съехаться с нами, но она всегда отказывается, все еще таит обиду. Я посылаю ей цветы и подарки, пишу ей каждую неделю, но эти знаки внимания, кажется, только утверждают ее во мнении, что мой брак был страшным несчастьем и для нее, и для меня. Потом я стал думать о ее властности: ведь в детстве она казалась мне всесильной - ее воля как бы простиралась и на Атлантический и на Тихий океан, тянулась через весь небесный купол, как след от самолета. Теперь я думал о ней без протеста и без опаски, мне только было грустно, что все наши старания не увенчались ясностью, что мы не можем вместе попить чаю, не всколыхнув какого-то глухого озлобления. Мне хотелось это выправить, вновь проиграть отношения с матерью на более простом, человечном фоне, чтобы деньги, которые пошли на мое образование, не оказались оплачены столь болезненными эмоциями. Хотелось начать все сначала в некой эмоциональной Аркадии, где оба мы вели бы себя иначе, так, чтобы в три часа ночи я мог думать о ней без чувства вины, а она на старости лет не страдала от одиночества и небрежения.
Я чуть пододвинулся к Кристине и, едва на меня пахнуло ее теплом, ощутил покой и довольство, но она, не просыпаясь, отодвинулась от меня. Тогда я кашлянул, потом закашлялся громче. Я не мог сдержать кашель, встал с постели и в темноте пошел в ванную выпить воды. Я стоял в ванной у окна, глядя вниз, в сад. Легкий ветерок как будто менял направление. Ветер был как перед рассветом - в воздухе чудился шум дождя - и ласкал мне лицо. За унитазом лежала пачка сигарет, и я закурил в надежде опять заснуть. Но, вдохнув дым, почувствовал боль в груди и внезапно проникся уверенностью, что умираю от рака легких.
Мне довелось испытывать идиотские приступы меланхолии по всяким поводам - меня тянуло, как на родину, в страны, где я никогда не бывал, я мечтал стать тем, чем не мог бы стать, но все это были пустяки по сравнению с охватившим меня страхом смерти. Я швырнул сигарету в унитаз и распрямился, но боль в груди усилилась, и я решил, что уже начинаю разлагаться. Я знал, что есть друзья, которые помянут меня добрым словом, и Кристина и дети, конечно же, будут вспоминать обо мне долго и с любовью. Но тут я опять подумал о деньгах, и об Уорбертонах, и об угрозе, нависшей над моими необеспеченными чеками, и склонился к мысли, что деньги все же важнее, чем любовь. Мне несколько раз доводилось желать женщину - желать до потери сознания, - но сейчас мне казалось, что ни одну женщину я не желал так, как в ту ночь желал денег. Я открыл стенной шкаф в нашей спальне, надел старые синие спортивные туфли, брюки и темный свитер. Потом спустился вниз и вышел из дому. Луна зашла, звезд было немного, но воздух над деревьями и изгородями был пронизан туманным светом. Я пробрался в сад Тренхолмов, а оттуда, не оставляя следов на газоне, - к дому Уорбертонов. Постоял, прислушиваясь, под открытыми окнами, но услышал только тиканье часов. Я подошел к парадному крыльцу, отворил затянутую сеткой дверь и двинулся вперед по черно-белому полу из старого "Рица". В туманном ночном свете, проникавшем в окна, дом казался пустой скорлупой, раковиной от моллюска.
Звякнул жетон на собачьем ошейнике, и ко мне подбежал трусцой старый спаниель, любимец Шейлы. Я потрепал его за ухом, после чего он вернулся на свой коврик, тявкнул и заснул. Расположение комнат я знал не хуже, чем в собственном доме. Лестница была устлана ковром, но для начала я попробовал ногой ступеньку - не скрипнет ли. Потом стал подыматься. Во всех спальнях двери стояли настежь, из спальни Шейлы и Карла, где я, когда приходил на коктейли, не раз оставлял свой пиджак, доносилось ровное дыхание. Секунду я постоял в дверях, чтобы сориентироваться. В полумраке я разглядел постель и возле нее - брюки и пиджак, повешенные на спинку стула. Я быстро пересек комнату, достал из внутреннего кармана пиджака толстый бумажник и двинулся обратно к двери. Видимо, я сделал какое-то неловкое движение очень уж был взволнован, - и Шейла проснулась. Я услышал ее голос: "Что-то там шумит, милый". "Ветер", - промычал он, и оба снова затихли. Я благополучно выбрался в коридор - единственная опасность исходила от меня самого, со мной чуть не случился нервный припадок. Во рту пересохло, из сердца словно испарилась вся влага, ноги перестали слушаться. Я шагу не мог бы ступить, если бы не держался за стену. Вцепившись в перила, я кое-как спустился в холл и, шатаясь, вышел на воздух.
У себя дома, в темной кухне, я залпом выпил четыре стакана воды. Я полчаса, не меньше, простоял у кухонной раковины, пока догадался обследовать бумажник Карла. Я спустился в подвал и, прежде чем зажечь свет, затворил за собою дверь. В бумажнике было девятьсот с лишним долларов. Я погасил свет и вернулся в темную кухню. Боже мой, я и не представлял, каким несчастным может чувствовать себя человек и сколько есть в сознании уголков, которые можно до краев заполнить самобичеванием! Где они, форелевые реки моей юности и прочие невинные утехи? Шум падающей воды, что пахнет после ливня мокрой кожей и встрепенувшимся лесом; или, в первый день каникул, летний ветерок, с которым долетает до тебя пьянящее травяное дыхание черно-белых коров; и все ручьи, полные в то время (так мне казалось сейчас, в темной кухне) тоже канувшего в небытие сокровища форели. Я заплакал.
Шейди-Хилл, как я уже сказал, пригород и как таковой - объект насмешек для строителей, авантюристов и лирических поэтов, но, когда работаешь в городе и у тебя маленькие дети, лучшего места для житья, по-моему, не придумать. Соседи у меня, правда, богатые, но в данном случае богатство означает досуг, а свободное время они используют с толком. Они ездят по всему свету, слушают хорошую музыку и, выбирая в аэропорту книжку почитать в дороге, покупают Фукидида, а то и Фому Аквинского в бумажной обложке. Когда их призывают строить бомбоубежища, они вместо этого сажают деревья и цветы, и сады их великолепны. Если бы я наутро увидел из окна моей ванной зловонный переулок какого-нибудь большого города, я бы, возможно, не так ужаснулся своего поступка, но моральная почва ускользнула у меня из-под ног, а солнце сияло по-прежнему. Я оделся бесшумно - какому преступнику интересно услышать в такую минуту веселые голоса жены и детей? - и поспел на ранний поезд. Мой габардиновый костюм должен был свидетельствовать о чистоплотности и Порядочности, но я был всего лишь жалким отщепенцем, чьи шаги ночью приняли за шум ветра. Я просмотрел газету. В Бронксе ограблен кассир, получивший в банке тридцать тысяч долларов для выплаты жалованья. В Уайт-Плейнсе пожилая женщина, вернувшись из гостей, обнаружила, что из квартиры исчезли ее меха и драгоценности. Со склада в Бруклине похищено на шестьдесят тысяч долларов лекарств. Мне стало легче, когда я убедился, что в моем поступке нет ничего из ряда вон выходящего. Но не намного легче и лишь очень ненадолго. А потом опять стало ясно, что я - самый обыкновенный вор и обманщик и совершил нечто до крайности предосудительное, идущее вразрез с догматами любой религии. Я Украл и, более того, тайком проник в дом своего друга, тем нарушив все неписаные законы, на которых зиждется общество. Совесть, подобная жесткому клюву хищной птицы, до того затерзала мою душу, что у меня стал дергаться левый глаз и я опять почувствовал себя на грани нервного срыва. В городе я первым делом отправился в банк. Выходя из банка, я чуть не угодил под такси. Я испугался - не потому, что мог быть убит или искалечен, а от мысли, что у меня в кармане найдут бумажник Карла Уорбертона. Улучив момент, когда никто как будто на меня не смотрел, я обтер бумажник о брюки (чтобы стереть отпечатки пальцев) и бросил его в урну.
Решив подкрепиться чашкой кофе, я вошел в ресторан и сел за столик напротив какого-то незнакомца. Использованные бумажные салфетки и стаканы с остатками воды еще не были убраны, и перед моим визави лежали чаевые, тридцать пять центов, оставленные предыдущим клиентом. Я стал читать меню, но уголком глаза заметил, как незнакомец взял эти тридцать пять центов и опустил в карман. Какой мошенник! Я встал и вышел из ресторана.
