Денис Драгунский - Каменное сердце

И добавила:

должен сказать откровенно, мне меньше других понравился ваш снимок с девушкой через памятник военному моряку. Мне показалось шаблонно с точки зрения композиции и заложенного содержания. Мне показалось, что я видел много похожих снимков в альбомах, на плакатах и обложках журналов. Конечно, может быть, точно такого снимка нет, но вообще это стандарт — типа вот каменный солдат и дети играют, вот скульптура убитого героя и рядом девушка. Но это мое субъективное мнение, и я надеюсь, что вы не будете обижаться на меня. Потому что мне ваши фоты вообще нравятся, у вас хорошо выходит повседневная жизнь, вся ее незаметная красота и лирика. Синий домик, например.

Вы сказали, что я могу рассказать о себе, если хочу.

У меня совсем другая жизнь, в отличие от вас. У вас она удивительная. Интересная работа, какая-то крупная корпорация и вместе с этим — увлечение искусством, фото, поездки по русским городам, что говорит о вас особенно, так как люди из крупных корпораций больше любят путешествовать по зарубежным странам. Хотя, может быть, вы в зарубежных странах бываете в командировках.

У меня жизнь тоже удивительная, но со знаком минус, если можно так выразиться. Не думайте, я не бомж! Мне уже немало лет, уже было пятьдесят, а я кроме школы нигде не учился и не работал. Спросите: как и почему, как такое можно при советской власти? Ты же при советской власти жил? Отвечаю: можно. Мой отец, а особенно дедушка (они давно умерли), были важными людьми в теневой экономике Грузии. Они были не грузины, а тбилисские крещеные татары. Я тоже крещеный татарин. В Тбилиси у них были подпольные, в смысле незаконные, трикотажные фабрики, а дедушка еще делал ковры-гобелены и еще занимался строительством кооперативных домов. У нас такие дома назывались «товарищеские», это не то что московские кооперативы, там квартиры такие же, как в государственных домах, одна разница, что за свои деньги. А у нас в товарищеских домах были квартиры на целый этаж, десять комнат самое маленькое. Папа и дедушка были очень богатые люди. Когда при коммунистах первый раз пришел Шеварднадзе, и начался у нас настоящий тридцать седьмой год, и всех уважаемых людей сажали — дедушка умер, а папа все-таки сумел пересидеть тихо. У нас был дом почти что в самом центре, особняк три этажа, очень красивый! Когда Шеварднадзе пришел второй раз и стал убивать гамсахурдистов, в Тбилиси была настоящая война, с танками, и наш дом разбомбило совсем. Там сейчас другая новостройка. В реформу папа успел узаконить свои фабрики, стал законным собственником. Потом он умер, и мне умные люди посоветовали, чтоб избежать рэкета, наездов и налоговиков, перевести все, пускай с большой потерей, но в безопасные активы и уехать в Россию. Я так и сделал. Теперь законно плачу налог с депозитов и сдаю недвижимость в аренду. Хотя я потерял, наверное, половину или даже две трети, что имела наша семья. Но зато ни о чем не беспокоюсь, на Сбербанк бандиты не налетят, надеюсь! Вернемся к молодости. Мне купили все аттестаты и дипломы, и освобождение от армии, и даже членский билет Союза художников, чтоб я имел законное право не работать. Так многие наши делали.

Я читал книжки, ходил в музеи, ездил в туристические поездки и вел себя тихо и скромно. Прочитал много книг, немножко выучил английский язык. А сейчас утром гуляю по бульвару, а вечером по интернету, извините за такую неостроумную шутку. Вот и с вами познакомился в интернете.

Она даже поперхнулась, когда прочитала. Вдруг, всего на две секунды, но очень отчетливо, прямо словами подумала: мне бы такого. Тихий, богатый и пожилой. Неглупый. Чего еще надо? Но потом громко засмеялась сама себе.

«Что такое?» — Вадик вошел в комнату. Он был очень деликатный. Когда она сидела за компом и работала, он не мельтешил вокруг, не стоял над душой и даже не лежал на диване, а сидел в кухне. У нее была однокомнатная квартира. Правда, комната очень большая, с эркером и альковом. Самое начало пятидесятых. Кутузовский проспект. Но все равно — одна комната, и Вадик это прекрасно понимал.

«Это вообще похоже на правду?» — спросила она у Вадика. «Что?» — «Да вот это все» — она постучала пальцем по экрану ноутбука. «Дай присесть, — Вадик придвинул стул к ее креслу. Прочитал, вздохнул: — Черт его знает. Непонятно. Хотя отдельные черточки — да, конечно. Вот эти „товарищеские“ дома точно были, я был в Тбилиси, видел один такой. Квартиры в десять комнат, да. Там как раз примерно такая публика жила». — «Какая?» — «Так называемые цеховики. Хозяева подпольных фабрик». — «А вообще?» — «А вообще не знаю. Все может быть. Ну, или наоборот, не может быть», — он обнял ее и поцеловал.

Вадик очень хорошо умел целоваться, просто как никто на свете, ей это особенно нравилось. А в этот раз вдруг странно стало. Вдруг показалось, что она на самом деле мужчина. Пауль Шуман, то есть Павел, которому пишет письма этот странный Тимофей. И тут ее — или уже его? — жарко и искусно целует Вадик. Как будто бы она пассивный педераст. Фу. Бред какой. Она покрутила головой, поерзала затылком по подушке, вытряхивая из себя это поганое наваждение, но Вадик только сильнее застонал-запыхтел, подумав, наверное, что это она от сладости так вертится и жмурится, ну и ладно, ну и хорошо, тем более что этот бред тут же испарился, и все было замечательно, как всегда.

Но потом она посмотрела в потолок и спросила: «А этот Тимофей — это случайно не ты?» «А? — спросил Вадик. — Кто?» — «Ну этот, мой корреспондент на „Фотосайте“. — „В смысле?“ — „В смысле — не ты ли меня разыгрываешь этими письмами?“. — „Бог с тобой“, — сказал Вадик. „Поклянись!“ — вдруг сказала она. „Сказано ведь: не клянись!“ — засмеялся он. „Кем сказано?“ — не поняла она. „Третья заповедь, — сказал Вадик. — Плюс еще в Евангелии. Да — да, нет — нет, прочее же от лукавого“. „Бог ты мой, как все серьезно! — она повернулась на бок, к нему, обняла его, прижалась к нему по всей длине, от губ до кончиков пальцев на ногах, и сказала: — Нет, поклянись. А то уйдешь“. „Глупенькая моя, — обнял ее Вадик в ответ. — Я же тебя люблю. Клянусь, клянусь, чем хочешь клянусь…“ — „Ничем особенным не хочу. Просто дай честное слово“. — „Честное слово“.

Поэтому она, немножечко стыдясь двух своих кратких душевных слабостей — а именно желания выйти замуж за наследника тбилисских цеховиков и недоверия к любимому Вадику, — написала:

спасибо вам за письмо. Хочу ответить на него, но сейчас очень много работы. Видите, что происходит с курсами валют. Я подумаю, соберусь с мыслями и отвечу через несколько дней.

Вот я вам опять пишу письмо про новое фото, которое вы выставили на своей страничке на сайте, оно меня немножко разволновало. Но не потому что там что-то такое особенное снято. Мне интересно и одновременно за вас грустно стало, почему такие мрачные фоты — два подряд — про первое я уже написал (вы, кстати, получили ли мое письмо? Вы не обиделись?). Особенно этот снимок статуи молодого моряка, все кругом такое черное, и только на словах контраст со словом „Белое“ — в смысле море.

Я почему разволновался? Я подумал раньше, что вы человек спокойный, с ровной и гармоничной душевной жизнью, которая так удачно отражается в ваших фотах и совпадает с рассказом о себе, который вы написали.

Но вот это черное мрачное фото все впечатление изменило. И я подумал, или вы скрывали, что у вас бывают такие черные моменты. Или у вас что-то произошло, что вы сняли черного каменного человека. Не живого, а именно каменного, то есть как будто мертвого. И это так случайно совпало с моими чувствами.

В прошлом письме я написал, какая у меня странная была и сейчас идет жизнь, свободная от всех забот обычного человека: дом, еда, одежда. То есть жизнь легкая, веселая и на взгляд снаружи счастливая, потому что беззаботная и даже богатая. Но у меня в глубине души есть тяжелые вещи. Поэтому я так отзываюсь на эту вашу тяжелую фоту с черным каменным моряком. И на фоту с листочком, который замерз на льду.

У меня в жизни было большое несчастье. У нас в городе был авторитетный человек Зурик, Зураб Петрович, он полгорода в кулаке держал, ему все носили, и мой папа носил, так положено было, но они с Зуриком несмотря дружили. И папа решил, что я должен жениться на Зуриковой дочке Кате. Кето. Она была красивая, очень умная, я даже не мечтал на Кето жениться. Но папа поговорил, Зурик согласился, нас познакомили, мы гуляли в парке на Мтацминде. Смешно, как мы вдвоем идем, десятиклассники, а сзади два здоровых быка — один от Зурика, другой от моего папы Ивана Рафаиловича (папа крещеный татарин был, я говорил вам уже). Мы гуляли так, гуляли, и я очень полюбил Кето, и она меня тоже, хотя мы не целовались, а только держались за руки — мы не могли целоваться при тех быках, а вдвоем нам остаться было нельзя, не давали даже на минутку. И вот Кето говорит мне шепотом: „Тима, давай убежим!“ Я говорю: „Катенька, прости, что я не первый тебе сказал, я люблю тебя, давай убежим“. Но я вам должен объяснить, в чем дело. В Грузии, когда жених и невеста хотят жениться, они как будто убегают в другой дом, например, к старшей сестре, или к тетке, все равно кто из родных, и сидят там ночь. Все знают, где они, но все притворяются, что ищут, а на рассвете они говорят: „Вот мы тут! Мы теперь жених и невеста, поздравляйте нас!“ Это значит такой ритуал, как у черкесов похищение невесты. То есть я подумал, что Кето мне говорит, что пора нам уже объявить всем, что мы женимся. Но она сказала, что я не так понял, что она хочет убежать от Зурика, папы своего, в Ростов и там начать простую нормальную честную жизнь. Потому что она ненавидит жить, как ее папа. И папу своего тоже ненавидит. Я удивился. Я сказал, что Зурик и мой папа найдут нас на краю света, и надо у них спросить разрешения. Мы пошли к Зурику, я ему поклонился, сказал: „Пожалуйста, уважаемый дорогой Зураб Петрович, позвольте нам с дочкой вашей Катей жениться и уехать учиться в Ростов или даже в Москву, а потом жить просто, как простые люди, на свои зарплаты“. Зурик все понял, сказал, что мы дураки и чтобы я забыл про его дочку. Он подумал, что это я ее подговорил, наверно. Но я был ни при чем. Меня папа чуть не избил, но я ему сказал, что Кето лучше всех и что я все равно на ней женюсь, добьюсь своего. А потом совсем плохо стало. Катя сказала, что раз так, она пойдет учиться в училище милиции. И пошла, отдала документы, потому что как раз окончила школу. Но у Зурика все было схвачено, и она потом при всей семье просила у отца на коленях прощения. И при мне тоже, горе мне! Потому что моей матери брат был женат на Зуриковой двоюродной сестре, мы были как будто одна большая семья, клан Зурика, если можно так сказать. И вот мы все собрались в одной комнате. Катя встала на колени и попросила прощения, а Зурик сказал: „Ладно, прощаю, а сейчас я мужа тебе найду“, и бросил железный рубль в людей в углу комнаты, и какой-то парень из их родных вышел с этим рублем в руке, и Зурик велел Кето за него замуж. Они стали готовить свадьбу, чтоб была осенью, а в августе Кето поехала в Армению, в Дилижан к сестре, сестра ее Вера там была на курорте, и машина с серпантина упала вниз, и Катенька разбилась насмерть вместе с шофером. Люди грешили на Зурика, что он боялся дочь свою и убил ее, но это неправда, думаю. Он волосы на себе рвал, сам чуть не умер, я рядом был вместе со всеми родными, мы все его утешали. А у меня сердце совсем окаменело. Я тогда пришел к своему приятелю скульптору в Тбилиси и сказал: „Сделай мне каменное сердце. Но чтобы это было не просто сердце, а мое сердце, понял?“ Он сказал: „Пойди на рентген, сделай снимок четыре раза со всех сторон, и будет тебе твое сердце“. Я сделал, и он из черного гранита выдолбил мне мое каменное сердце. Я поехал в Дилижан, в то место, где Катенька разбилась, лопатой выкопал яму и похоронил свое сердце там. Я туда приезжаю иногда, там уже кусты выросли на этом месте, и рядом стоит орех большой, он раздвояется, это как сверху едешь третья петля. Там большой такой серпантин, много петель, а это третья и вниз поперек, и там лежит мое каменное сердце. А этот моряк каменный мне эту историю напомнил. Он на меня немножко похож. Вы извините, Павел, что я вам такое рассказал, ведь незнакомому человеку рассказать легче. А вы талантливый и понимающий человек.