Жорж Сименон - Часовщик из Эвертона
Он и сейчас работал с утра до вечера в мастерской, которую устроил себе в задней комнате, с той стороны дома, где второй этаж оказывался первым, и мастерская сообщалась со спальней. В этой мастерской они сидели зимними вечерами, когда на веранде было холодно. Толстые, неуклюжие на вид руки Мьюзека возились с какой-нибудь тонкой работой. Посреди мастерской стояла плавильная печь, вокруг — верстаки, на водяной бане разогревались банки с клеем, на полу валялись стружки.
Мьюзек брался за работу, требующую особого терпения, — реставрировал старинную мебель и футляры старинных часов, а то еще изготовлял по заказам всякую затейливую утварь, шкатулки, сундучки с инкрустацией из красного дерева или палисандра.
Они подолгу сидели и молчали вдвоем, с удовольствием наблюдая за беготней бейсболистов, покуда солнце медленно исчезало за деревьями, а воздух мало-помалу становился таким же темно-синим, как небо.
Зимние вечера в мастерской были неотделимы для Дейва Гэллоуэя от запаха стружек и столярного клея. Летними вечерами на веранде царил другой запах, и его тоже ни с чем было не спутать — пахло трубкой, которую короткими затяжками курил Мьюзек. Он предпочитал необычный табак, с едким, но как-то по-особому приятным запахом. Этот запах волнами наплывал на Гэллоуэя вместе с ароматом травы, скошенной в окрестных садах. Табачным духом пропиталась одежда Мьюзека, его спальня, да и он сам.
Странно, что такой умелый, искусный в мелкой работе мастер, расколов трубку, небрежно обмотал ее проволокой. При каждой затяжке воздух прорывался сквозь трещину с шипением, напоминающим сиплое дыхание больного.
— С кем завтра игра?
— С Редли.
— Наших расколошматят.
Бейсбольные соревнования проводятся каждое воскресенье, и Гэллоуэй ходит смотреть их на стадион, а Мьюзек довольствуется тем, что следит за игрой со своей веранды. Зрение у него поразительное: из такой дали он различает игроков, а после соревнования может перечислить всех местных жителей, смотревших игру.
Бейсболисты на площадке двигались все медленней, голоса звучали глуше, свистки — реже. Мяч был едва виден в сумерках, становилось сыро; воздух, не шелохнувшийся за целый день, теперь словно просыпался.
Обоим приятелям, наверно, уже не терпелось вернуться в дом, где их ждали обычные субботние радости, но словно по молчаливому уговору оба чего-то ждали и не двигались с места, пока все фигурки в белой форме не сгрудились в углу площадки, чтобы выслушать замечания тренера.
Почти совсем стемнело. В домах по соседству громче звучали радиоприемники, одни окна загорались, другие оставались темными: там смотрели телевизор.
И только тогда они переглянулись, словно говоря:
— Ну что, пошли?
Странная была у них дружба. Ни Гэллоуэй, ни Мьюзек уже не помнили, как она началась, и, казалось, не чувствовали, что между ними двадцать лет разницы.
— Вроде бы сегодня мне надо взять реванш.
Это был единственный недостаток столяра: он не любил проигрывать. Нет, не злился, не стучал кулаком по столу. Чаще всего вообще ничего не говорил, но надувался, как ребенок, и бывало, после обидного проигрыша Мьюзек, встречая Гэллоуэя на улице, притворялся, что не замечает его.
Мьюзек поворачивал выключатель, и они погружались в еще более безмятежную, убаюкивающую атмосферу. Гостиная, обставленная красивой, заботливо отполированной мебелью, была уютная, чистенькая, словно в ней хозяйничала женщина, и Гэллоуэй ни разу не заставал здесь ни малейшего беспорядка.
Как всегда, кости и фишки уже лежали на стоящем между двумя креслами низком столике, освещенном торшером; друзьям нравилось, чтобы остальная часть комнаты тонула в сумраке, в котором лишь слабо поблескивала полировка на мебели.
Бутылка ржаного виски и два стакана тоже были приготовлены заранее; оставалось только принести из кухни лед и сесть за игру.
— Ваше здоровье.
— Ваше здоровье.
Гэллоуэй пил немного, от силы стаканчика два за вечер, а Мьюзек успевал пропустить пять-шесть, но выпитое никак на нем не сказывалось. Каждый бросал кости.
— Шесть! Мне начинать.
Потом часа два их жизнь была подчинена ритму падающих костей и передвигаемых фишек, черных и желтых. Посапывала трубка, едкий табачный запах постепенно обволакивал Гэллоуэя. Изредка кто-нибудь ронял несколько слов, вроде:
— Джон Данкен купил новую машину.
Или:
— Говорят, миссис Пинч продала ферму Мидоу за пятьдесят тысяч.
Такие фразы не требовали ни ответа, ни пояснений, ни вопросов.
В этот вечер играли до половины двенадцатого, что было у них пределом. Мьюзек проиграл первую партию, выиграл три остальных; если учесть прошлую субботу, получался ничейный счет.
— Я же говорил, что свое возьму! Я проигрываю только когда не соберусь, не сосредоточусь. Ну, разгонную?
— Нет, спасибо.
Столяр непременно наливал себе, но и после этой последней не хмелел. Однако к концу партии дыхание у него становилось шумным, он сопел носом, точь-в-точь как трубкой. По ночам Мьюзек, наверно, храпит, но это никому не мешает: он живет один.
Интересно, вымоет ли он стаканы перед сном?
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
— По-прежнему довольны сыном?
— Доволен.
Гэллоуэю всегда становится не по себе, когда Мьюзек расспрашивает его о Бене. Гэллоуэй убежден, что друг его человек не злой и уж отнюдь не жестокий; никаких причин завидовать Гэллоуэю у него нет. Может быть, Дейв и ошибается. Но ему кажется, будто Мьюзека раздражает, что Бен спокойный парень и отец никогда на него не жалуется.
А может, Мьюзек намучился в свое время с дочерью? Или жалеет, что у него самого нет сына?
Стоило разговору зайти о Бене, у старика менялись взгляд и голос, мысленно он словно говорил:
— Ну-ну, посмотрим, что будет дальше.
А может быть, он считает, что Гэллоуэй обольщается насчет сына.
— В бейсбол он больше не играет?
— В этом году уже нет.
Год назад Бен был одним из лучших бейсболистов в школьной команде. Нынче он решил бросить бейсбол. Ничего не объяснил, а отец не настаивал на объяснениях. Дети всегда так: сходят с ума по какому-нибудь виду спорта, а через год и вспоминать о нем не хотят Несколько месяцев водятся с компанией сверстников, а потом в один прекрасный день ни с того ни с сего расстаются с ней и прибиваются к другой.
Гэллоуэю это, конечно, не по душе. Когда сын бросил бейсбол, он огорчился: для него не было большего удовольствия, чем смотреть игру школьной команды, пусть даже встречу устраивали за тридцать-сорок миль от дома.
— Чего там! Парень хороший, — заключил Мьюзек.
Но почему это прозвучало как завершение спора, как итог долгого обсуждения? Что стояло за его словами? Наверно, он, Дейв Гэллоуэй, становится мнительным, когда речь заходит о сыне. В самом деле, что может быть обычнее вопроса:
— Как дела у вашего сына?
Или реплики:
— Что-то я давно не вижу Бена.
А он вечно ищет в этих обрывках фраз какой-то скрытый смысл.
— Жаловаться не приходится, — отвечает он чаще всего.
И это правда: никаких жалоб на сына у него нет. Бен никогда его не огорчает, у них не бывает ссор. Гэллоуэю редко случается выговаривать сыну, а если до этого и доходит, то разговор у них получается спокойный, настоящий мужской разговор.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
— До субботы?
— До субботы.
Они видятся раз десять в неделю, например, на почте, куда ходят в одно и то же время за корреспонденцией. У Гэллоуэя есть табличка, которую он вешает на дверь, когда нужно отлучиться по делам или забежать домой: «Скоро приду».
Встречаются они и в гараже, и у продавца газет. Но все равно, в субботу вечером прощаются всегда одинаково:
— До субботы!
Еще футов тридцать, пока Гэллоузй идет по переулку, ведущему к Главной улице, его преследует едкий табачный дух; почти все окна уже темны, и лишь из двух домов доносится репортаж о соревнованиях по боксу.
Сколько ему идти до дому? Минут шесть? Да, не больше. Сейчас открыт только ресторанчик «Старая харчевня» на краю городка, и его красно-зеленые огни наводят на мысли о всевозможных марках пива и виски.
Он прошел мимо парикмахерской, обогнул дом и уже у самых дверей вдруг сообразил, что в окне у них нет света. Он не заметил, в какой именно момент поглядел на окна, но был совершенно уверен, что скользнул по ним взглядом по привычке, как всегда, когда возвращался вечером. Он. настолько привык видеть освещенное окно, что и не думал об этом.
А сейчас, подходя к лестнице, он убежден, что в окне темно. Сегодня нет ни танцев, ни вечеринки, задержаться Бену негде. Гэллоуэй поднялся на несколько ступенек и понял, что темно во всей квартире: из-под двери не пробивается полоска света.
Может быть, Бен вернулся рано и лег спать? Кто знает, вдруг мальчику нездоровится?
Гэллоуэй повернул ключ в замке и, толкнув дверь, позвал:
