Ирина Грекова - Под фонарем
Ох, дети. Вечно они что-то портят и пачкают. Хорошие дети, золотые дети, но — что греха таить! — какие-то разболтанные. Даже Катя. Милая тоненькая Катя. Колосок на длинной соломинке.
Самое характерное в Кате была ее напряженная совесть. Словно она не жила, а только спрашивала себя и других: так ли я живу? Правильно ли делаю? И так — с раннего детства. Смешная девочка, с тонкими белесыми косичками, с неулыбающимися укоризненными глазами строгого серого цвета, она стояла перед взрослыми как живой вопрос — вопрос и требование. Укор. А сама неумелая, неряха — все у нее валилось из рук. Даже чулки заштопать себе не умела. Не удалось как-то ее приучить. Ведь на то, чтобы приучить, нужно время, ох, как много, куда больше, чем на то, чтобы сделать самой. Татьяна Васильевна мало бывала дома, а Катя без нее все читала, читала как одержимая. Оторвать ее от книги было трудно, как разбудить пьяного. Трудно и жалко, когда она поднимала глаза и с выражением напряженного страдания пыталась понять: чего же, наконец, здесь от нее хотят?
Вытянулась Катя, а все такая же. Тоненькая, но не грациозная, скорей неуклюжая. На ногах детские туфли без каблуков. Никаких хитростей. Волосы, тонкие и светлые, причесаны гладко-гладко, оттянуты назад над голубыми висками. А глаза по-прежнему спрашивают каждого: так ли живешь, верно ли живешь? Сама решила пойти на медицинский, хирургом стать, а теперь мучается, сомневается в себе... Иногда придет домой как мертвая, уставится в пространство, и, кажется, слышно, как думает: я бездарна.
Никогда у нее не было мальчиков, только в прошлом году завелся было один, походил и перестал. Хороший мальчик, простой, веселый. Быть бы им вместе — по-простому, по-веселому. А вот не выходит — это же Катя. У нее каждый шаг с трагедией. Танцевать не умеет, вернее, стесняется. Когда ребята собираются, поют — Катя молчит, смотрит большими глазами, а тем становится неловко, словно они что-то дурное делают. Спросят ее: почему не поешь? Скажет: голоса нет. Неверно. Татьяна Васильевна слышала однажды, как Катя мыла окна и пела, думая, что никого нет дома. Голос был тоненький и робкий, но чистый как стеклышко...
...Бедная моя Катя. Трудно тебе. По себе знаю. Две неумехи...
Мальчики — Толя и Воля — те не такие. Татьяна Васильевна невольно улыбнулась, когда эти двое возникли перед ней — вдвоем, как всегда. Близнецы росли вместе, в школе сидели за одной партой, теперь в институте... И вечно они дрались и ссорились. Когда были маленькие, драка у них шла бесперебойно, как будто дома все время работал какой-то моторчик. Татьяна Васильевна, придя домой, первым делом слушала: все ли в порядке, как моторчик, работает ли? Если все было тихо, это всегда означало плохое: то ли кто-нибудь из мальчиков заболел, то ли они вместе замышляют какую-нибудь из ряда вон выходящую пакость. У них с ранних лет была склонность к технике, и пакости всегда были с индустриальным уклоном, например, разобрать стенные часы для пополнения «конструктора» или соорудить привод к мясорубке из дамского велосипеда... Внешне они совсем были не похожи, не верилось, что близнецы. Воля — смуглый толстунчик со сверкающими черными глазами, из которых один косил немного. Толя — бледный, серо-белокурый, с задумчивой улыбкой, от которой на левой щеке делалась одна глубокая ямочка. В свое время папа говорил, что, верно, Толя и Воля начали драться еще во чреве матери, поэтому и вышли такие: один косенький, другой — об одной ямочке.
Время шло, братья росли и выросли, а вот драться не перестали. Смешно сказать — взрослые парни, бреются, а недавно подрались из-за какой-то книги. Вот и теперь, наверно, ссорятся там в совхозе на картошке, работает моторчик, все в порядке. Ссорятся, а жить друг без друга не могут. Воля — энтузиаст, изобретатель, хвастун и спорщик, неряха, вечно все разбрасывает и теряет. Толя — скептик, насмешник, скромник, умница, беспощадный критик завиральных Волиных идей. Вещи свои бережет и держит в порядке (Воля деления на «мои» и «твои» не признает). Воля — красивый парень с крылатыми бровями и горячим взглядом. Косина теперь едва заметна, она даже идет ему — делает взгляд еще горячее и диче. Толя рядом с ним невидный, узкоплечий, сутулый. Только и прелести, что улыбка — редкая, драгоценная улыбка с ямочкой. Когда видишь ее, кажется, нет на свете человека красивее и милее. Дорогие мои мальчишки. Братья-разбойники.
Думать. Надо думать. Сама обещала: завтра скажу все.
Татьяна Васильевна подошла к зеркалу — причесаться на ночь, — вынула шпильки из негустых спутанных волос, провела гребнем по одной пряди и вздрогнула: в полусвете зеркала смотрела на нее совсем еще молодая женщина, знакомая, но не очень. Ох, замереть так, не двигаться, глядеть и верить, что этот условный знак женщины, этот фантом и есть она... Нет, надолго замереть не удается. Один поворот головы — и фантом исчез.
Татьяна Васильевна для своих лет выглядела хорошо и привыкла со всех сторон слышать об этом, но не придавала большого значения. Ну, выглядит лучше, хуже — в конце концов, каждый как-нибудь выглядит... Она никогда не была профессиональной женщиной. Как можно не владеть французским, английским — так она не владела женским. Когда-то, еще при Саше, ее многие считали и называли красивой... Возможно, так оно и было. Что поделаешь? В молодости она не работала над своей красотой, теперь — не работала над своим возрастом. Замечала в зеркале сединки, но ни за что не стала бы краситься. Неприятнее всего было, когда пришлось увидеть себя не в зеркале, а в кино. Не в седине и морщинах, оказывается, было дело, а в осанке. После того случая она долго не подходила к зеркалу. Вот и сейчас она от него отвернулась, сказала вслух: «Поздно уже» — и стала стелить постель. Лечь и думать. Она завела будильник, потушила свет и легла.
Первые секунды было совсем темно. Потом постепенно обозначились на стенах качающиеся тени веток и скользящие светлые пятна. Это — от того фонаря. Бедняга, он все еще мотается там один на своей проволоке, а ветер свистит и швыряет капли — вот они стукаются о стекла и стекают вниз слезами.
...Думать — о чем? О себе, о своей жизни. Жизнь большая. Но сегодня почему-то нужно было вспоминать не всю жизнь подряд, а какой-то один эпизод, случай. Было ощущение, что она забыла что-то важное и это важное лежало в прошлом. И весь вечер — пока еще она была не одна — ей не давал покоя какой-то навязчивый образ, приставал и прятался. Нужно его поймать. И для этого она стала перебирать в мыслях всю жизнь — пласт за пластом, пробуя: не здесь ли? То или не то? Не то. И опять: не то. И вдруг в какой-то момент стало казаться, что немножко «то». Словно в игре, когда человек с завязанными глазами ищет спрятанную вещь, а кругом приговаривают: «Холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо». Так и теперь, каждый раз, когда мысль подбиралась к определенному пласту, голос приговаривал: «Теплее, ищи здесь». И она стала искать, где теплее.
Они жили тогда в эвакуации, на Урале, куда выехала со своим институтом Татьяна Васильевна. Муж ее Саша — китаист, востоковед — в самом начале войны ушел с ополчением. Она получила от него только одно письмо — бодрое, с юмористическим описанием фронтовых будней «роты кальсонщиков», как он называл свою сборную, сугубо гражданскую часть. Больше писем не было. Татьяна Васильевна писала — ни одного ответа. Она справлялась по всем возможным инстанциям — ничего. Пропал человек. Приходили стандартные, мертвые ответы: «Адресат не числится» или «Местопребывание неизвестно». Страшно было уезжать: а вдруг без меня — письмо? Но не ехать с институтом было немыслимо, и она поехала, и с нею дети — Катя, старшая, и мальчики, и тетя Мари.
Тетя Мари была Сашина тетка. Она жила в доме с давних пор — он еще женат не был. Ее сестра, Сашина мать, красивая и живая женщина, давно умерла, а тетя Мари жила, и теперь ей было уже лет семьдесят пять, не меньше. Странное существо была эта тетя Мари. Начиная с внешности: она была на редкость, патетически безобразна. Правый, совершенно косой, устрашающий глаз не пристраивался на лице, существовал как бы отдельно, угрожал, жаловался... А само лицо — длинное, красное с синевой, словно бы стекало со лба. Над этим лбом каждое утро тетя Мари сооружала из желто-седых волос замысловатую прическу валиком по моде начала века. С ранних лет ее скрючило ревматизмом. Руки, огромные, распухшие, тоже красные с синевой, шевелились как-то неорганизованно. Когда тете Мари нужно было взять со стола хлеб, скажем, или ножницы, огромная рука долго качалась, словно примериваясь, прежде чем взять вещь. Жуткая пародия на первые хватательные движения младенца. И ноги у нее были такие же огромные, распухшие, шаркающие. Казалось, тетя Мари не ходит, не двигается, а только мешкает, и как раз в тех местах, в тех проходах, где нужно было проходить всем другим — быстрым, организованным. Когда рядом с ней возникала необходимость что-то сделать — поднять, передать, — тетя Мари начинала судорожно и совестливо шаркать ногами, не вставая со стула.
