Маргарет Этвуд - Восход солнца
Порой в ответ на вопрос о возрасте Ивон усмехается: она, мол, достаточно стара, чтобы помнить времена, когда пояса с резинками были повседневной деталью женского туалета. Носили их, правда, лишь в юности, а потом переходили на эластичные пояса-трусы и становились такими же засупоненными, как матери. Ивон помнит наступление эры колготок, исчезновение чулок со швом; для женщин помоложе, говорит она, эти события — область мифологии.
У Ивон есть и другой способ исчислять свои годы, хотя пользуется она им реже. Однажды, когда она была еще совсем молодой, но уже вполне взрослой, полиция запретила показ ее картин. Их сочли непристойными. Ивон оказалась одним из первых живописцев в Торонто, переживших такую историю. Конечно, тогда ни одна галерея не осмелилась бы пойти против полиции, зато немногим позже, когда «кровавая» бульварщина и части человеческого тела, изготовленные из пластика, появились в корзинах супермаркетов, стали «шиком», поступок молодой художницы сочли бы уже вполне тривиальным.
Ивон всего лишь приклеивала фаллосы, более или менее схожие с натуральными, к мужским телам на своих картинах, приклеивала в местах, где тем положено находиться, да к тому же в стоячем положении. "Не возьму в толк, отчего поднялась такая буча, — говорит она с прежним простодушием. — Я ведь просто изображала их в момент напряжения. Разве не об этом мечтает любой мужчина? Полицейские просто позавидовали".
Ей непонятно, добавляет она, почему, если хер сам по себе — совсем неплохая штука, сказать про кого-то, что у него херовые мозги, — значит нанести оскорбление? Такие разговоры Ивон ведет только с людьми, которых знает очень хорошо, или же с теми, кого совсем не знает. Шокирует в ней — когда она сама намерена шокировать собеседника — лишь контраст между отдельными элементами ее лексики и общим строем речи, всегда подчеркнуто сдержанной, как и вообще манера Ивон вести себя.
На некоторое время она превратилась в своего рода знаменитость, но лишь потому, что была слишком неопытна и плохо соображала, что к чему. Поклонники таланта втянули Ивон в борьбу, в судебный процесс и даже собрали для нее какую-то сумму, что было, конечно, весьма любезно с их стороны, но что, как она теперь сознает, основательно повредило ее репутации. Репутации серьезной художницы. Прозвище «фаллос-леди» ей, разумеется, скоро прискучило. Впрочем, одно достоинство у скандала бесспорно имелось: ее картины начали раскупаться, хоть и не по самым высоким ценам, особенно после того, как магический реализм снова утвердился в искусстве. У Ивон уже отложены кое-какие деньги; она слишком хорошо знает, что такое жизнь художника, чтобы все растратить, ничего не оставив на тот день, когда ветер сменит направление и настанут совсем худые времена. Иной раз она страшится, как бы ей не оказаться одной из тех старушек, которых находят мертвыми среди груды пустых железных банок из-под кошачьих консервов и с миллионом долларов в чулке. У нее уже несколько лет не было выставок; она называет это "залечь на дно". На самом деле у Ивон довольно мало работ, если не считать мужских портретов. Этих портретов у нее собралось изрядное количество, но она еще не знает, как с ними быть. Того, к чему стремится, она пока не достигла.
В пору, когда Ивон сражалась за право рисовать гениталии, человеческое тело интересовало ее больше, чем теперь. Кумиром ее был Ренуар. Он по-прежнему восхищает ее как колорист, однако его знаменитые обнаженные, лениво раскинувшиеся на полотне, представляются ей сегодня безвкусными и неинтересными. С недавних пор ее умом завладел Хольбейн. Литография хольбейновского портрета Георга Гисце висит у нее в ванной комнате, где ее можно сколько угодно созерцать, лежа в пене. Георг тоже неотрывно смотрит на Ивон со стены. На нем черная меховая шуба, под ней — красивая рубашка из розового шелка; каждая жилка у него на руках, каждый ноготь выписаны с поразительным совершенством. В глазах Георга отсвет глубокой тайны, на губах живой влажный блеск, вокруг символы его духовной жизни. На столе стоит ваза, олицетворяющая тщету и суетность земного бытия, в вазе — одна-единственная гвоздика. Знак Святого Духа. Или, быть может, обручения?.. Прежде Ивон решительно отвергала цветочную символику, которая каждому цветку придавала особый смысл. Но шумиха с «непристойностями» на картинах как раз из-за того и разразилась, что в них не увидели символы древнего фаллического культа. Вообще символы. Как было бы удобно, размышляет Ивон теперь, если б все же существовал некий язык для образов подобного рода, всем известный и понятный. Ей хотелось бы вложить красные гвоздики в руки мужчин, которых она рисует, но теперь уже поздно. Конечно, импрессионизм — ошибка. Импрессионизм с его плотью, которая была всего лишь плотью, пусть и прекрасной, с его цветами, которые были всего лишь цветами. (Что, однако, имеет в виду Ивон, говоря "всего лишь"? Разве цветку недостаточно быть просто цветком? Если бы она знала ответ…)
Ивон любит работать по утрам, но не рано, а дождавшись наиболее подходящего освещения в мастерской. После работы она нередко завтракает с кем-нибудь из своих знакомых. О ленчах Ивон договаривается из автомата. У нее самой телефона нет. Когда он был, она чувствовала, что находится от него в постоянной зависимости, поскольку все время ждала, зазвонит он или не зазвонит; чаще всего телефон не звонил.
Ивон скупо и размеренно выдает себе эти ленчи — словно пилюли, с определенными интервалами, и только когда чувствует, что они необходимы. Люди, живущие в одиночестве, уверена она, трогаются рассудком, если слишком долго лишены общения с себе подобными. Ей давно уже надо было научиться заботиться о себе; она только не знала как. Ивон — точно растение; не больное, нет, — все вокруг только и твердят, какой у нее здоровый вид, — однако она растение редкое, способное цвести и даже просто жить лишь в определенных условиях. Она — саженец. Ей не раз хотелось составить свод правил в отношении себя самой и вручить кому-нибудь из друзей, но несколько ее попыток сделать это не увенчались успехом.
Ивон предпочитает маленькие ресторанчики, где столы покрыты скатертями; скатерти таинственным образом помогают ей проявлять выдержку. Вот она сидит против того, кого избрала сегодня своим спутником. Большие зеленые глаза смотрят из-под челки, как обычно косо спадающей на лоб, голова немного наклонена влево. Ивон твердо убеждена, что левым ухом слышит лучше, чем правым; к глухоте, впрочем, это не имеет никакого отношения.
Друзья с величайшей радостью завтракают с Ивон, хотя радости бы у них, пожалуй, поубавилось, приглашай она их почаще. Они довольно скоро исчерпали бы темы для разговоров. А вообще Ивон — превосходный слушатель и то, что ей рассказывают, воспринимает очень живо. (Тут нет обмана: в известном смысле она и вправду интересуется всем на свете.) Ивон любит погружаться в чужие дела и коллизии. В ее дела никто не торопится вникнуть: она производит впечатление человека спокойного и уравновешенного, ни у кого не возникает даже малейшего повода за нее тревожиться. Что бы она ни делала, она несомненно все делает правильно. Если же друзья все-таки пускаются в расспросы, то на сей случай у Ивон припасен набор анекдотов из собственной жизни, анекдотов смешных, но ничего не говорящих по сути. Когда этот репертуар иссякает, она рассказывает смешные истории про других. Многие забавные случаи она выписывает на карточки из книг и журналов и кладет в сумку, чтоб они всегда были под рукой.
Изредка она заходит куда-нибудь поесть одна. Как правило — в маленькие бары, где можно сидеть у стойки спиной к залу, наблюдая, с каким искусством и тщанием повара раскладывают для нее пищу на тарелке. Когда она ест, она почти ощущает их пальцы у себя во рту.
Ивон живет на верхнем этаже большого дома в сравнительно старой, но недавно перестроенной на современный лад части города. У нее две большие комнаты, ванная и кухонька за раздвижными дверями, створки которых напоминают жалюзи. Двери она почти всегда держит закрытыми. Есть еще и балкон, длинный, точно палуба, где стоят несколько цветочных горшков, сделанных из распиленных пополам бочек. Некогда в горшках цвели розовые кусты, но выращивала их не Ивон. Раньше этот этаж был обыкновенным чердаком. Ивон приходится пройти через весь дом, чтобы попасть к себе, но зато на площадке перед последним лестничным маршем есть дверь, которую она может запереть, если захочет.
Дом принадлежит довольно молодой чете. Эл и Джуди трудятся в муниципальном управлении городского планирования; оба необычайно словоохотливы и полны разнообразных проектов. К примеру, они намерены расширить собственную жилую территорию за счет верха Ивон. Надо только выкупить закладную на дом; тогда мансарда пойдет под кабинет для Эла. Пока же они в полном восторге от того, что у них такая удачная съемщица. Эти соглашения о найме так недолговечны, зыбки, так часто чреваты несовместимостью и всякими другими неприятностями, возникающими, например, из-за какой-нибудь неистово орущей стереосистемы или грязи на коврах… Но Ивон — чистое золото, говорит Джуди, ее и не слышно в доме. Для Эла соседка, пожалуй, даже чересчур бесшумна. Эл предпочел бы слышать шаги того, кто идет по лестнице за ним следом. Ивон он неодобрительно называет «тенью», но это только по вечерам, если день выдался трудный и к тому же он успел пропустить стаканчик-другой.
