Владимир Зазубрин - Общежитие
Вишняков медленно тянет через зубы теплый чай. Вера Николаевна непричесанная, грузная, в грязном капоте, сидит за самоваром. Вишнякову противна жена, ее руки с пухлыми, негнущимися пальцами и черными каемками ногтей.
Дети дерутся в углу за кроватью. Четырехлетний черненький Гоша тянет за вихор трехлетнего беленького Тошу. Тоша ревет. Гоша визжит.
Кровать смята. Одеяло и простыня серой кучей.
Вишняков морщится.
- Неужели нельзя до чая?
Щеки Веры Николаевны трясутся, краснеют.
- За вами за всеми не наприбираешься! Вас трое, а я одна.
Вишняков вскакивает.
- Дура! Я служу. Должно же быть разделение работы. Наконец, мне просто некогда.
У Веры Николаевны сильнее трясутся щеки, мутнеют глаза.
- Ну, найди себе умную!
Вишняков срывает с вешалки шинель.
- Дура!
Дверь захлопывается и тихо, со скрипом, приоткрывается.
Вера Николаевна торопливо щелкает ключом. Ребятишки хватают ее за ноги. Вера Николаевна дрожит, сдерживает слезы. Но из мутных глаз текут по щекам теплые потоки.
Скурихин, выбритый, причесанный, в новеньком выглаженном коричневом френче, в черных галифе, в вычищенных сапогах высовывается в коридор.
- Нюша! Нюшоночка! Чаю, чаю скорей!
Анна Павловна в кухне гремит самоварной трубой.
Лошадь Скурихину уже подана.
Дома остаются: Паша, Вера Николаевна, Анна Павловна и Берта Людвиговна. Четыре женщины в одной кухне.
Конечно, им тесно.
У Паши перекисает. У Веры Николаевны пригорает. У Анны Павловны не проваривается. У Берты Людвиговны бежит. У всех кипит, шипит, плещется, чадит.
В одной кухне в клубах пара, дыма, копоти четыре женщины. А вот Анна Павловна думает, что Вера Николаевна страшная грязнуха. Вера Николаевна думает, что Берта Людвиговна невыносимо груба. Берта Людвиговна думает, что Анна Павловна и Вера Николаевна совершенно бестактны. Паша проклинает всех трех - ей совсем негде поставить кастрюлю с супом.
Горшки, чугунки, кастрюльки, баночки, кадочки, кружечки, квашонки камнями несутся в чадном, горячем, шипящем потоке с плиты в печку, из печки на стол, на лавки, с лавок, со стола на печку, из печки снова в печку, на плиту. Горшочно-чугунно-кастрюльный поток гремит в кухне, захлестывает, затирает четырех женщин. Женщины машут руками, толкают камни-горшки, защищаются.
И для того, чтобы пообедать восьми взрослым и троим детям, четыре женщины должны плыть полдня.
Четыре женщины, как веслами, работают ухватами, сковородниками, кочергами, хлебными лопатами, в чаду, в дыму, в пару плывут потные, засаленные.
Сизо-серый туман ест глаза. На окнах мутные потеки. В кухне полумрак и огненная красноязыкая пасть печки.
А в комнатах - неубранные постели, невынесенные горшки, неметеные, немытые полы. Нужно идти в комнаты и на потные руки, шеи, лица, головы собрать пыль с мебели и полов. И еще нужно обязательно до обеда взять корыто, наложить в него грязного белья, распарить его кипятком и в кислом пару растирать, растереть в кровь руки, еще раз раскалить лицо и голову.
Каждый день печка, плита, корыто и утюг выжигают, выпаривают со щек женщин румянец, тусклят краски глаз. Усталые женщины подают усталым мужчинам обед.
Единственная женщина, освобожденная от работы в кухне, из всех живущих в общежитии, — Спинек. С 10 утра до 4 дня сидит Спинек в своем отделе в Губисполкоме. В большие, толстые книги она записывает вступающих в брак, родившихся, умирающих.
В большом городе идет большая жизнь. Тысячи людей родятся, женятся, родят, умирают. И все они (кроме умерших и новорожденных) должны являться в Губисполком к Зине Спинек, заявлять ей о своем желании жениться, сообщать, что у них родился ребенок или умерли старики родители. Спинек серьезная, в синем платье с глухим высоким воротником сухо, но подробно расспрашивает каждого о его происхождении, роде занятий, возрасте, имени и фамилии. Спинек знает, кто, когда и на ком женился, знает, кто, когда и у кого умер, кто, когда и у кого родился. Но ей не интересно это, ей надоели чужие радости и горе. И идущим к ней не всегда хочется говорить, что у них родился ребенок, что они любят друг друга.
Но так устроена жизнь, что все совершающееся в ней должно быть записано в книгах.
Доктор Зильберштейн в своей больнице тоже ведет книги. Доктор Зильберштейн отмечает, сколько каждый день у людей в большом городе проваливается носов, изъедается глоток, гниет мышц и костей. Доктор записывает, сколько больных лечится, сколько умирает. Как и Спинек, Зильберштейн расспрашивает каждого о происхождении, профессии, возрасте, имени, отчестве и фамилии.
Город большой. В городе тысячи людей и тысячи из них записаны в книгах доктора Зильберштейна.
Доктор Зильберштейн из книг делает выборки, сводки и составляет таблицы.
Влияние Революции на половое чувство
У женщин... У мужчин...
Оставила без изменений...
Усилила... Ослабила...
Влияние Революции на рост венерических заболеваний
И чем больше идет людей к доктору Зильберштейну, тем длиннее у него колонки цифр и числа из двузначных, трехзначных вырастают в четырехзначные, и тем увереннее, тверже ходит доктор, выше держит голову. Каждый день доктор все больше убеждается в правоте своих гипотез.
Гипотезы доктора Зильберштейна таковы:
1) Человечеству грозит всеобщее заражение сифилисом и, следовательно, вырождение.
2) Спастись от вырождения человечество может только полным уничтожением семьи (этого главного рассадника венерических болезней), функции мужа и жены должны отпасть. Оплодотворение должно быть только искусственным.
3) Общество, в лице ученых специалистов, и только общество, правомочно решать вопросы зачатий и рождений. Здоровье человечества слишком опустошено, разорено всевозможными болезнями, чтобы можно было допускать такую роскошь, как беременность по личному желанию.
4) Человечество будет спасено, если ученые будут производить отбор здоровых женщин и искусственно оплодотворять их.
Доктор Зильберштейн пишет книгу, которая должна указать человечеству правильный путь. Доктор Зильберштейн, кроме почти законченной гениальной книги, имеет еще прекрасную жену. Жена доктора вполне разделяет убеждения мужа. Муж и жена Зильберштейны давно, по взаимному соглашению, не выполняют функций мужа и жены. (Хотя у Берты Людвиговны есть любовник - Скурихин; но Лазарь Исаакович этого не знает).
Доктор Зильберштейн и его жена вполне счастливые люди.
Лектор Губпартшколы Вишняков счастлив только когда стоит за кафедрой, когда перед ним сотни голов курсантов, когда к нему из самых дальних углов аудитории белой веревочкой тянутся бумажки вопросов.
Скажите, пожалуйста, товарищ лектор, в будущем будет ликвидирована любовь?
Если не будет брака, то опеть женчина попадет в орудею производств?
Поясните, отчего ребенок зарождается внутри женщины, а не мужчины?
При коммунизме будет собственность на жену?
Товарищ Вишняков, могут коммунисты иметь двух или трех жен зараз?
Могут ли быть дети без соприкосновения мужчины и женщины, т.е. искусственно?
Будут ли женщины в конце замужними или всеобщими?
Вишняков читает о коммунизме. Всю ненависть к семье, семейной жизни вкладывает Вишняков в свои лекции. О грядущем обществе говорит как о бесклассовом, как о бессемейном. Разворошенная, взбудораженная слушает аудитория.
После лекции в коридоре Вишнякова останавливает Скурихин.
- Слушал я тебя, Вишняков. Зря ты все это. Чепуховый это вопрос, ненужный. Кому делать нечего - пожалуй, можно. После занятий набрать сочувствующих и наяривать. А на лекциях зря.
Скурихин человек занятый. Много не разговаривает. Вишняков не успевает возразить. Скурихин уже в другом конце коридора.
Скурихин останавливает какого-то курсанта. Голос у Скурихина звонкий, властный. На горбатом носу блестит золотое пенсне.
В угловой аудитории Федя Русаков кончает лекцию об историческом материализме и думает, что сегодня обязательно надо объясниться с Анной Павловной.
Обедают в общежитии все в один час. После обеда часто ходят на собрания, на лекции, на доклады. На лекциях, на докладах, на собраниях говорят о постройке большой красивой просторной жизни.
Страничка третья
Скурихин поднимается наверх к Спинек. Спинек сидит в широком кресле, в свободном пестреньком платьице с открытой шеей. Скурихин берет вялую полную холодноватую руку, медленно подносит к губам.
- Зинаида Иосифовна, вы любите Крутикова?
У Спинек дергаются брови. Спинек отвертывается.
- Нет, не люблю.
Скурихин блестит пенсне, глазами, зубами, иссиня-черными, гладко причесанными волосами.
- Тогда я не понимаю...
Спинек смотрит в сторону. Глаза у нее немного косят. Спинек говорит равнодушно-спокойно:
- Должна же я с кем-нибудь жить.
Скурихин берет стул, садится рядом со Спинек.
