Уильям Фолкнер - Когда я умирала

Когда Джул подходит к коню почти вплотную, конь взвивается на дыбы и норовит ударить его копытами. Джул заключен в поблескивающий копытный лабиринт, словно обнят прозрачными крыльями; между ними, под закинутой грудью, он движется со взрывчатой гибкостью змеи. За миг до того, как рывок отдастся в его руках, он видит со стороны свое тело, вытянувшееся над землей в змеином всхлесте; поймал ноздри коня и снова стоит на земле. Застыли в неимоверном напряжении: конь будто пятится, и бедра его вздрагивают от натуги; Джул, вросший ногами в землю, душит коня, одной рукой захватив ноздри, а другой часто и ласково гладит его, осыпая грязной, яростной бранью.

Длится миг неимоверного напряжения; конь дрожит и стонет. Но вот Джул у него на спине. Сгорбясь, взвился в воздух, словно бич, и еще в полете приладил тело к коню. Мгновение конь стоит, расставив ноги, с опущенной головой, потом бросается вскачь. Джул высоко, как пиявка на холке, а конь тяжелыми прыжками несется вниз по склону и, засеменив, останавливается перед изгородью.

-- Ну, -- говорит Джул, -- хватит, если наигрался.

В хлеву Джул соскакивает на ходу. Конь входит в стойло, Джул за ним. Не оглянувшись, конь пробует лягнуть его, и копыто с пистолетным грохотом ударяет в стену. Джул пинает его в брюхо; конь, оскалясь, поворачивает голову; Джул бьет его по морде кулаком, потом, проскользнув вперед, вскакивает на корыто. Держась за ясли, он опускает голову и смотрит поверх перегородок в дверь. На тропинке никого, отсюда не слышно даже пилы Кеша. Он тянется вверх, торопливо стаскивает охапками сено и наталкивает в ясли.

-- Жри. Ну-ка живее подметай, гад толстопузый, пока не отняли. Сученок мой хороший, -- говорит он.

ДЖУЛ

Все потому, что он торчит под самым окном, пилит, колотит по чертову ящику. У нее на глазах. И каждый вздох ее полон этого стука и ширканья, и все у нее на глазах, а он долбит ей: Видишь? Видишь, какой хороший тебе строю? Я ему сказал, чтобы перешел на другое место. Ты что, ей-богу, вколотить ее туда хочешь? -- говорю. Вот так же раз, когда он был мальчишкой, она сказала: было бы удобрение, я цветы бы посадила, -- а он взял хлебный противень и принес из хлева полный навозу.

И эти теперь расселись, как стервятники. Ждут, обмахиваются. Я сказал: ну что ты стучишь и пилишь, человеку уснуть невозможно, -- а у ней руки на одеяле -- будто выкопал кто два корешка, помыть хотел, да не отмываются. Вижу веер и руку Дюи Дэлл. Дай ей покой, говорю. Стучат, и пилят, и воздух над лицом гоняют, так что усталому человеку вдохнуть некогда, и тесло это чертово знай себе: Щепку долой. Щепку долой. Щепку долой, -- чтобы каждый прохожий на дороге остановился, посмотрел и сказал: какой хороший плотник. Моя бы воля, когда Кеш упал с церкви или когда на отца воз дров свалился и он лежал хворал -- моя бы воля, не было бы такого, чтобы каждая сволочь в округе приходила поглазеть на нее, потому что если есть Бог, то на кой тогда он нужен. Были бы я и она, двое, на горе, и я бы камни катил им в морду, подбирал и бросал с горы, в морду, в зубы, куда попало, ей-богу, пока она не успокоилась бы и не стучало бы чертово тесло: Щепку долой. Щепку долой, и мы успокоимся.

ДАРЛ

Смотрим, как он огибает угол и поднимается по ступенькам. На нас не глядит.

-- Готов? -- спрашивает.

-- Если ты запряг, -- отвечаю. Говорю: -- Погоди.

Стал, смотрит на папу. Вернон сплевывает, не шевелясь. Сплевывает с чинной неторопливостью, прицельно, в рябую пыль под верандой. Папа потирает колени. Глядит куда-то за обрыв, на равнину. Джул посмотрел на него еще немного, потом идет к ведру и снова пьет.

-- Пуще всех не люблю нерешенного дела, -- говорит папа.

-- Это же три доллара, -- говорю я.

Рубашка на горбу у папы выгорела сильнее, чем в других местах. Пота у него на рубашке нет. Ни разу не видел потного пятна у него на рубашке. Ему было двадцать два года, и он заболел оттого, что работал на солнце, а теперь объясняет всем, что, если еще раз вспотеет -- умрет. По-моему, сам в это верит.

-- Но если она отойдет, до того как вернетесь, -- говорит папа, -- ей будет обидно.

Вернон сплевывает в пыль. А дождь к утру пойдет.

-- Она рассчитывала на это, -- говорит папа. -- Она захочет ехать сразу. Я

-- Три доллара нам тогда сильно пригодятся, -- я говорю.

Он глядит на равнину и потирает колени. С тех пор, как у лапы выпали зубы, он будто медленно жует губами, когда опускает голову. Из-за щетины он напоминает лицом старую собаку. Я говорю:

-- Ты поскорей решай, чтобы мы до темноты туда поспели и погрузились.

-- Мама не такая плохая, -- Джул говорит. -- Не болтай, Дарл.

-- В самом деле, -- говорит Вернон. -- Сегодня она больше на себя похожа -за всю неделю такой не была. Когда вы с Джулом вернетесь, она уж сидеть будет.

-- Тебе лучше знать, -- говорит Джул. -- То и дело ходите, смотрите. То ты, то родня твоя.

Вернон смотрит на него. У Джула на румяном лице глаза будто из светлого дерева. Он на голову выше нас всех, всегда был выше. Я им говорю, что поэтому мама его и лупила больше и баловала. Потому что слонялся по дому больше всех. Потому, говорю я, и Джулом {Jewel - драгоценность, сокровище -англ.} назвала.

-- Не болтай, Джул, -- говорит папа, словно и не особенно прислушивался. Он глядит на равнину и потирает колени.

-- Ты можешь одолжить упряжку у Вернона, а мы тебя догоним, -- я говорю. -- Если она нас не дождется.

-- Хватит ерунду-то болтать, -- говорит Джул.

-- Она захочет ехать на своей, -- говорит папа. Он трет колени. -- Пуще всех не люблю.

-- Все потому, что лежит и смотрит, как Кеш стругает чертов... -- говорит Джул. Говорит грубо, со злостью, но самого слова не произносит. Так мальчишка буянит в темноте, распаляет в себе храбрость, и вдруг затих, своего нее шума испугался.

-- Она сама этого хотела -- и на повозке тоже на своей хочет, -- говорит папа. -- Ей покойней будет знать, что он хороший и притом свой. Она всегда была щепетильной женщиной. Сам знаешь.

-- Свой так свой, -- говорит Джул. -- Только кто тебе сказал, что он... -Джул смотрит папе в затылок, и глаза у него будто из светлого дерева.

-- Да нет, -- вступает Вернон, -- она продержится, пока Кеш не кончит. Продержится, пока все не приготовят, пока срок ей не придет. А дороги сейчас такие, что вы ее одним духом домчите.

-- Дождь собирается, -- говорит папа. -- Я невезучий человек. Всю жизнь невезучий. -- Он потирает колени. -- Доктор того и гляди заявится, будь он неладен. Не мог я его раньше известить. Приехал бы назавтра, сказал, что срок подходит, -- она бы ждать не стала. Я ее знаю. Есть повозка, нет повозки -- ждать не стала бы. Только бы она огорчилась, а я ее огорчать не хочу ни за что на свете. Родные ее похоронены в Джефферсоне и ждут ее там, -- понятно, ей будет невтерпеж. Я ей слово дал, что мы с ребятами доставим ее туда без проволочек, лишь бы мулы не подвели, -- пускай не беспокоится. -- Он потирает колени. -- Не люблю нерешенного дела.

-- Да что вам неймется? -- грубо, со злостью говорит Джул. -- И Кеш круглый день у ней под окном пилит и стучит по...

-- Она сама так хотела, -- говорит папа. -- Ни любви, ни жалости к ней у тебя нету. И не было никогда. Мы с ней ни у кого одалживаться не станем. Не одалживались сроду, и ей спокойней спать, когда знает это, знает, что ее родная кровь напилит доски и забьет гвозди. Она всегда за собой убирала.

-- Три доллара ведь, -- я говорю. -- Ну, ехать нам или не ехать? -- Папа потирает колени. -- Завтра к вечеру вернемся.

-- Ну... -- говорит папа. Волосы торчат вбок, он смотрит на равнину и медленно переталкивает табак из-за щеки за щеку.

-- Пошли, -- говорит Джул. Спускается с веранды. Вернон аккуратно сплевывает в пыль.

-- Только чтобы к вечеру, -- говорит папа. -- Я не хочу, чтобы она ждала.

Джул оглянулся и сворачивает за дом. Я иду в прихожую и до самой ее двери слышу голоса. Дом наш немного наклонился под гору, и сквозняк в прихожей дует всегда с подъемом. Бросишь перо у входа, его подхватит, вынесет к потолку, отгонит к черной двери, и там оно попадет в нисходящий ток; то же самое -- с голосами. Войдешь в прихожую, и они будто над головой у тебя, в воздухе говорят.

КОРА

Никогда не видела такой душевности. Он словно чувствовал, что больше ее не увидит, что Анс Бандрен прогонит его от материнского смертного одра и на этом свете им больше не свидеться. Я всегда говорила, что Дарл не такой, как они. Что он один у них пошел в мать, один знает, что такое привязанность. Не чета Джулу, -- а уж кого еще, кажется, так трудно носила, так нежила и баловала и столько терпела от его скандального угрюмого характера, кто еще так изводил ее своим озорством -- на ее бы месте я порола его почем зря. И не пришел к ней попрощаться. Не упустить бы лишние три доллара -- а что мать не поцеловала напоследок, так бог с ней. Бандрен до мозга костей, никого не любит, ни до кого дела нет -- только смотрит, где бы чего урвать, да поменьше утруждаясь. Мистер Талл говорит, что Дарл просил их подождать. Чуть не на коленях, говорит, умолял не отсылать его, когда она в таком состоянии. Куда там -- ведь Ансу с Джулом надо выручить три доллара. Кто знает Анса, ничего другого и ждать не мог, но подумать, что отступится Джул, любимый сын, ради которого она себя забывала столько лет... Меня не обманешь: мистер Талл говорит, что она любила Джула меньше всех, но я-то знаю. Знаю, любила больше всех -- за то же самое, за что терпела Анса Бандрена, хотя его отравить бы стоило, как говорит мистер Талл, -- и нате, из-за трех долларов не поцеловался с матерью напоследок.