Редьярд Киплинг - От моря до моря
Литературный путь Киплинг начал в англо-индийской колониальной периодической печати, и в течение семи лет, которые им с особым чувством на страницах этой книги упоминаются, он заставил к себе прислушаться. О нем услыхали и в Лондоне, куда он попал, надо сказать, не сразу, а после того, как совершил описанное здесь путешествие. Читающая публика британской метрополии также к нему прислушалась, в нем признали талант крупнейшие писатели-современники. Правда, те же авторитеты говорили: "Еще посмотрим, в какую сторону этот талант разовьется". Но в принципе ситуация определилась как-то сразу, и если говорили "Еще посмотрим...", то лишь потому, что он был молод. Как показало время, все действительно определилось рано, в дальнейшем лишь повторяясь с некоторыми вариациями, с новым накалом. Своим постоянством Киплинг стал даже надоедать читателям, но прежде всего он поразил их.
Первый сборник рассказов Киплинга, увидевший свет в 1888 г., назывался "Простые рассказы с гор". Если учесть, что слово "простые" может по-английски означать "ровные", "равнинные", то станет ясно, что здесь намеренное противопоставление равнины и гор, простоты и сложности. "Простые рассказы о сложных вещах" - таков внутренний смысл этого заглавия. И конечно, в рассказах проявился подлинный писатель, способный именно так и говорить - просто о сложном, как бывает в самой жизни.
Первым признаком киплинговской простоты была краткость, которой он научился в газете, местной газете, сначала в Лахоре, затем в Аллахабаде. Второй особенностью была непосредственность рассказа - словно это не литературное произведение, не рассказ и даже не репортаж, а просто кусок живой речи. Теперь этот прием называется "сказовым", он вошел в литературный оборот, им пользуются многие писатели, причем пользуются ради той же цели - чтобы не рассказывать о человеке, но предоставить ему возможность рассказать о себе. В некоторых случаях Киплинг устранял даже наиболее привычные литературные условности, например какую-либо вводную часть, обозначение времени, места. Читателя как бы захватывали совершенно врасплох, останавливали на улице и обращались к нему с просьбой: "Возьмите меня к себе на службу, саиб, возьмите"... Ошеломленный читатель "останавливается", вслушиваясь в сбивчивую речь, может быть, не все сразу понимает, но вскоре ему становится ясно и кто с ним говорит, и где это происходит, и в чем суть дела. При этом автор в дело вроде бы не вмешивается. Вместо автора перед читателем выступает сам персонаж.
Первое впечатление от киплинговских рассказов таким и было - хлынул на книжные страницы поток жизни, причем читателям-профессионалам было ясно, что это, конечно, не само собой так получается: жизнь и все, - нет, это умело созданное впечатление жизненности.
Впечатление от киплинговских рассказов было вдвойне сильным, потому что оно было двойственным, сложно-простым, обычным и необычайным. Индия, "страна чудес", представала перед читателями в бытовых подробностях, мелочах жизни, повседневных заботах, которыми были заняты как индийцы, так и англичане. Заботы, понятно, разные. Для индийцев это были заботы о лишнем гроше, о том, как бы не умереть с голоду. Англичан-колонистов занимали продвижение по службе, ожидание очередного отпуска, какая-нибудь интрижка. Один из рассказов, который назывался достаточно громко: "История Мухаммед Дина", был по контрасту особенно кратким - в три странички - и особенно драматичным: о том, как, между прочим, по недосмотру врача, умер ребенок, индийский ребенок.
Непростым было в этих рассказах изображение англичан, или, как их называли, англоиндусов, граждан Британской империи, родившихся и живших в Индии. Киплинг сам принадлежал к этой категории людей и все их переживания знал доподлинно. Общую сагу Киплинга о своих соотечественниках можно бы озаглавить "Гордость, униженность и ущемленность". Эта сага о "слугах Империи", на плечах которых лежит бремя государственной ответственности. Они по своему положению вроде бы герои, в то же время они просто люди, даже людишки, одним словом, дрянь, а все же - молодцы!
"Никогда еще никто так не писал о наших людях в Индии", - сразу признали рецензенты. Вот характерный сюжет из второй книги рассказов Киплинга, которая называлась "Три солдата". Офицер издевается над подчиненными. А те тоже не сахар, прямо сказать - подлецы. Ведь что надумали: офицера сообща ухлопать, а на одного, непричастного, все свалить! Но не было счастья, так несчастье помогло. Этот один, сержант Мулвени, напился в стельку, потом проспался и случайно разговор своих друзей-предателей подслушал. Вида не подал и так все подстроил, что один из заговорщиков сам же тяжело пострадал: морду ему затвором разворотило. А офицер остался жив. Потом, правда, того офицера все же пристрелили. И за дело! Форменный был изверг. Однако не отымешь - смелый был человек, умел смерти прямо в глаза смотреть.
Еще один человеческий тип, которого Киплинг, дегероизируя, все же героизировал, - это шпион, лазутчик, разведчик. В ранних рассказах это был некто Стрикленд, позднее Киплинг написал о таком человеке целый роман, который назывался по имени главного персонажа - "Ким". В принципе это поэтизация двоедушия, которое становится уже не только службой, ролью, но второй натурой соглядатая. Этот "слуга Империи" даже не служит, не долг он исполняет, а неукоснительно, органически следует внутреннему закону своей предательски-преданной природы. "Такими людьми мы и держимся", - хотел сказать своим читателям Киплинг.
А вот авторитетное свидетельство современника о том, как творчество Киплинга воспринималось: "Весьма нелегко, конечно, вернуться к чувствам того периода, к тому же с тех пор над Киплингом безжалостно и всласть смеялись, критиковали его и разносили в щепки. Пожалуй, никто еще не был столь исступленно вознесен поначалу, а затем, с собственной помощью, так неумолимо низвергнут. Но в середине 90-х годов прошлого века этот небольшого роста человек в очках, с усами и массивным подбородком, энергично жестикулирующий, с мальчишеским энтузиазмом что-то выкрикивающий и призывающий действовать силой, лирически упивающийся цветами, красками и ароматами Империи, совершивший удивительное открытие в литературе различных механизмов, всевозможных отбросов, нижних чинов, инженерии и жаргона в качестве поэтического языка, сделался почти общенациональным символом. Он поразительно подчинил нас себе, он вбил нам в головы звенящие и неотступные строки, заставил многих - и меня самого в их числе, хотя и безуспешно, - подражать себе, он дал особую окраску нашему повседневному языку". Это вспоминает Герберт Уэллс, который был всего на несколько лет моложе Киплинга, но в литературу вступил на десятилетие позже, поэтому рассматривал его как старшего и в литературе, и на общественной сцене. Этот отзыв, если и пристрастен до известной степени, все же верно передает динамику впечатления от Киплинга - безусловная и немалая талантливость, тут же дешевая патетика; желание и умение открыть нелицеприятные истины одновременно с намерением, упрямым намерением, доказать недоказуемое.
Присматриваясь к сюжетам и персонажам Киплинга, в частности к повести "Ловкач и компания" - об английской военной школе, книге автобиографической, где, как в упомянутом выше. "солдатском" рассказе, все в общем-то насильники и проходимцы, но все же надежные ребята, Уэллс делает вывод: "И такое положение вещей для Киплинга выглядит в высшей мере приемлемым. Здесь мы и находим ключ к наиболее уродливой, самой отсталой и в конечном счете убийственной идее современного империализма - идее негласного сговора между законом и беззаконным насилием".
Правда, есть у Киплинга произведения, где подобной идеи нет, но в таком случае там и никакой замены ей не просматривается, там открывается истинная растерянность, отчаяние - черная бездна. Таков, например, рассказ "В конце пути" из сборника "Жизнь форы не дает". Действительно, Киплинг не дает здесь спуска ни самому себе, ни своим героям, все тем же "слугам Империи". Пулю в лоб себе пускает инженер, герой названного рассказа. То ли сам себе пускает, то ли ружье не так сработало - это не проясняется. Но ясно во всяком случае одно: дошел человек до конца, до предела, и дальше дорога для него только к смерти. Если угодно, это прямо антикиплинговский рассказ, подрывающий демагогический энтузиазм, бодрячество, которые обычно оказывались в его вещах преобладающей в итоге нотой.
Однако тут же Киплинг пишет сугубо по-киплинговски: на исходе века публикует он стихотворение, ставшее наиболее известным. Оно поистине было вбито в головы, вошло в язык, хотя и с недоброй славой. Это - "Бремя белого человека". "Несите бремя белых - не разгибать спины!" - призыв, не разгибая спины, стиснув зубы, помалкивая, служить имперским интересам. Была бы в свою очередь доказательством недоказуемого попытка отрицать силу этих стихов, хотя люди, которым их сначала вбивали в головы и которых потом пинками гнали исполнять преподанный в них наказ, слышать их тоже не могут. Здесь Киплинг "говорит уже не от имени рядового носителя "бремени белого человека", а от имени руководящих групп Империи. Он обращается не с самокритикой к начальству и сослуживцам (как это было в ранних стихах и рассказах. - Д. У.), а с пропагандой к будущим низовым кадрам империализма, к тому юношеству, из которого требуется воспитать верных собак капитализма на окраинах, к тем, которыми надо будет кормить неприятельские пушки..."[*]. И это мнение авторитетное, не из вторых рук: оно принадлежит нашему литератору, долго жившему в Англии, так сказать, в киплинговские времена, непосредственно наблюдавшему за колебаниями в отношении англичан к "железному Редьярду".
