Жених и невеста - Анатолий Никифорович Санжаровский
— А что я должна сделать?
— Да что… Войдёте с нами, распишитесь… Автограф оставите… Вот и всё.
— Ну-у! Своей закорючки мне не жалко.
Уважила я людям, на душе как-то посветлело.
Выходит, не зря я сюда тащилась. Живёт от меня полезность!
И потом, что понравилось лучше всего, не у одних у нас, ёлки-коляски, такой перекосяк житуха дала.
Потеплело у меня в груди, сижу улыбаюсь.
«Припожаловал бы мой холерик… Без надобностев катить в тот Воронеж. Посулилась под запал…»
Я начинаю припоминать, брать из памяти наши с Валерой разговоры про загс. Помалу дохожу до веры в его словах про смущение.
Ну, в самом деле…
За всю жизнь Валера и разу не занашивал ноги своей в баню. Всё стеснялся.
Я мыла его дома, всегда в тазике.
Поливала из чайника и мыла.
Ни разу, сколько помню, не скупнулся в пруду, хоть пруд вот он вот, за огородами, хороший же пруд, князья когда-то белую кость споласкивали. А Валера и разу вот не сполоснулся по причине большого смущения.
— Ну-с, — как скрозь сон слышу я ненатуральный усачов смешок, — продолжим, киска, наши танцы… Ответь не мне, себе ответь. Ты очень меня любишь?
— Ровно столько, сколько и ты меня.
— Ну-у знаешь… с уравниловкой… — ворчит усач и трогает меня за руку. — Бавушка, что ж вы под пустой спите дверью? Впереди никого, ваша очередь…
— Ах, да-а, — спохватилась я. — Обмечталась об своём… Задремала… Идить вы сейчас… идить… Я посля… Я… я… Внучку жду!
Совсем из ума выступила. Кинулась не в дело сочинять.
А у самой уши со срама огнём горят.
— Haм как-то без разницы, — с далёкой подковыркой кладёт ответ усач, — кто выходит замуж, бабунька или внунька.
— Знамо дело, внучка! — лезу я на свою вышку. — Беспокоилась не опоздать. Послала дажно взять очередь!
Эвона куда погнула бабка углы…
— Ну прямо как в гастрономе, — встаёт усач.
Пропали эти за дверью, ан вот тебе двое пьяненьких, как пуговка, мальцов — на вид подлетки вряд ли и вошли во взрослые года — втащили с улицы девчурку ну хрусталик хрусталиком.
Тоненькая, ладненькая, всё при ней.
Даром что баба я, а век бы пила глазами её красу — не напилась бы.
— Серёнь! Старичок!.. Ты давай держи её, — большенький переложил девчачье запястье в руку меньшаку, — да покрепша. А я двину на дело. Не баловаться мне на посту! Чао!
Большенький поднял в прощанье руку, взаплётку пошёл к нам.
Идёт, размахивает на плече сумкой с буквами ЦСКА и не в крик ли на весь зал шумит:
— Дорогие граждане!.. Даже товарищи!.. Скажите, где здесь срочно женят?
Ему со смешками показывают на мою дверь.
Подошёл, таращится на меня. Я ответно смотрю на него, дивуюсь. До чего ж ванька-в-стельку — хоть дёгтем соборуй. Бормотухой так и бьёт, так и шибает от него в нос. Пустые соловые глазенята, чисто тебе из стекла камушки, не мигают.
Уставился на меня коржик и копец. Одно слово, шабаш, миряне, обедня вся.
Не знаю, что ему там такое на подогреве мерещится, только он блудливо лыбится и вовсе не подумывает убирать с меня бесстыдские лампочки свои.
«Ну ты так? Мне не убыточно подковать безногого щенка!»
Без спеха поправила я платочек на голове, на брови так на самые марьяжно надвинула да и — мысленное ль дело, какой вот грех навернулся на старючую дурку штопаную! — в лёгкости в самой малой возьми шалопутно и подморгни мальцу, как в обычности подмаргивают занятным ребятишечкам слабые на пустое слово взрослые, когда подмасливаются со сладостью в душе поточить с детишками трепливый язычок свой.
А он, мокрогубик шкет, икнул и ломит на то мне:
— Ты что, старая клюшка, хипуешь?
Я змеёй так и взвейся:
— Ты, ш-ш-шалкопёр! — кладу ему с порога для разгона. — Ты мне из всех рамок не выступай да с хулиганствиями не липни. А то я скоро дородно нос начищу! Видали таковского… С грехом пополам уговорил с наперсточек бормотухи и уже на подвиги его повело. Пил бы лучше кефир!
— А в кефире, мать, тоже бегают градусы!
Да его нипочём не проймёшь! Ну разве что этим…
Он, соловей соловый, стоит ко мне опьянелой личностью. А у него за спиной, в отдальке так, не у гардероба ли, дружок сгрёб его невесту в охапку да ух и жмёт, ух и мнёт, ух и поцелуями жгёт.
— Ты б лучше, — в лёгком изумлении показываю ему на то, — глянул, какой компот из твоей любуни творят.
— А, чепухель… Думаешь, я дурнее паровоза? Дурнее пьяного ёжика? Не знаю?
Проговорил он это спокойно. Даже равнодушно. Похлопывает знай себе мохнатыми ресничками, знай лыбится…
— И душа, — дивлюсь, — лежит?
— А что ей, душе-то, остаётся?.. Дело плохяк… Втроём мы учились в одном классе… Она, глупка, никак не выберет кого из нас… Так острым треугольником и ходим… С её согласия я и предложи — я соединяю идеи с претворениями! — я и предложи тянуть на спичках. Мне выпало идти под расписку.
— А что ж она тогда с тем аршином в кепке долбится в дёсны?[17]
— С Серёней?.. По старой памяти, наверно…
— Юр! — зовёт Сергуха моего разговорщика. — Хиляй к нам! Давай сыпь к нам… Можь, сюда
