Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис
Очень не любит Анупрас причитаний. «Я не нищий, говорит, — зарабатываю!» — «Разве это работа? — попрекают его женщины. — Всякой дрянью мужиков травишь». — «Никого я не травлю. Пиво как пиво, свекловичное. Надо мне братишек кормить да одевать? Надо… В колхоз не гожусь, в лес не гожусь. Слепой! Погоди, поймаю Матаса, заставлю «лименты» платить, глядишь, и я куда-нибудь учиться поеду!» Женщины качают головами — им и жалко, и зло берет. Конечно, они не верят, что Анупрас поймает сбежавшего Матаса. А еще меньше верят они, что слепой годится для какого-нибудь ученья… Для них если слепой, так уже «убогий», которому только молиться да молиться… Анупрас и не думает молиться, он пишет во все города письма, разыскивая отца. Он слепой, писать не умеет, хотя говорит, что слыхал, будто есть такая грамота для слепых, выпуклая… Дескать, слепой шилом «пишет» — выкалывает дырочки на толстой бумаге, а «читает» пальцами, на ощупь…
Вот бы интересно посмотреть, как слепые пишут и читают, но Анупрас и сам толком не знает, где и кто мог бы научить его читать и писать.
Письма Анупрас, разумеется, не сам пишет. Я ему пишу. Просим, чтобы изловили и призвали к порядку Матаса Лазда́ускаса (его фамилия Лаздаускас!). Бросил жену, детей, а денег не шлет. Иногда я еще от себя добавляю кое-что, хотя Анупрас не любит плакаться — он требует. Так и велит писать: «Требую». А я потихоньку дописываю от себя, что Анупрас хотел бы учиться… Он слепой, но ведь и слепые учиться должны!
Я не только письма Анупрасу пишу, но и ответы читаю. Коротко и ясно отвечают Анупрасу учреждения: не было, не знают, не слыхали о таком гражданине Лаздаускасе Матасе. Если «упомянутый гражданин объявится», непременно заставят его платить «алименты». Я не знаю, что это за «алименты», но то, что Матас обязан присылать часть зарплаты, мне очень даже ясно.
Так вот, стою я возле клетушки Лаздаускасов и слышу голоса, хорошо знакомые голоса. В клетушке разговаривают мой отец и Анупрас. Я стою на улице, а может, во дворе — ведь двор у Лаздаускасов не огорожен. Сама не чувствую, как подкрадываюсь все ближе, прижимаюсь к стене клетушки. Мне больно, больно и досадно. Я все еще не верю, что там бормочет, еле ворочая языком, отец. Мой отец! А еще труднее поверить, что Анупрас — мой друг Анупрас, которому я письма пишу! — поит моего отца. Не буду больше писать Анупрасу писем, не буду ответы читать. А если сжалюсь и напишу разок, то уж от себя ничего не припишу, ничего…
«Калека ты, калека!» — все больше злюсь я. Чувствую, что просто не выдержу от злости. Я знаю, Анупрасу не нравится «калека», хмурится, когда его обзывают. При нем даже слова этого не скажи. Он считает, что никакой он не калека, то есть не слепой вовсе. Так почему же он письма сам не пишет, если не слепой? И почему однажды, когда я писала, он ощупал мое лицо пальцами? «Ишь какая курносая!» — усмехнулся он тогда. А я совсем не курносая! И не Марге! И у меня есть еще одна мечта: чтобы Анупрас мог поехать учиться и научился грамоте слепых! Теперь, когда научилась мечтать, я хорошо знаю — это мечта!
Я стою и слышу их разговор — отца и Анупраса. Отца напоил Анупрас, и я отказываюсь от этой своей мечты. Анупрас не друг мне, если поит отца… Как отец посмотрит в глаза матери? Правда, не следовало ей швырять шелк на землю. Отец ведь хотел ее порадовать. Как бы там ни было, не место ему в клетушке Лаздаускасов… Весь колхоз будет пальцами показывать: «Станкунас-то в самый сенокос пьянствует!» Пускай отец ворчит, что в гургждайском колхозе нет порядка, но колхоз в сердце у него… Как он сам перед собой оправдываться будет?
— Хватит, дядя, не дам больше ни одного стакана! — слышу я, как просит, даже умоляет Анупрас.
Ага, теперь умоляет, когда отец нализался! Надо было с самого начала не давать. И какое это пиво: мутное, всякие соринки плавают, а на дне песок оседает. Не видит Анупрас — разве он как следует очистит свеклу? Поскребет кое-как — и в котел. Да и Казюкас любит подсыпать горсть песочку в бочонок… И как эти мужчины пьют такое пойло? Плюются и пьют… Даже сами женщины, те, что корят Анупраса, иной раз пробуют его пиво. Я никогда не буду пить пиво. Ни это, ни другое, никакое!
— Дай, говорю, Анупрас. Может, у меня деньги ворованные, а?
— Не могу, дядя… Что мне Марите скажет?
— Марите… Ребенка испугался… Что она понимает? Погоди, погоди… Что, Марите не понимает? Моя Марите все понимает, все!..
— Не могу, дядя. Сами сказали, что Марите…
— А ты не говори Марите, что я у тебя пил. Не скажешь?
— Не скажу… И что это за пиво у меня. Сам ненавижу это свое пиво… Ух, этот Матас!
— Э, не ори… Ты ведь не пил. Чем я теперь лучше Матаса? Спроси у моей Марите…
— Вы хороший, дядя! Если бы мой Матас был таким… Вы никуда не бежите, как Матас, хоть и вам приходится нелегко…
— Не твое, поросенок, дело, легко мне или трудно. Ты не колхозник. Я с кабатчиками про колхоз не толкую. Ясно? Что имеем — зарабатываем… Вот этими руками. Видишь руки? Сено видишь? Какое сено возим! Где тебе видеть, слепому…
— Я вижу, дядя. Я иной раз лучше зрячих вижу. И сено вижу… Кругом сеном пахнет… Сухое, как порох… Только бы вывезти все!
— Вот это другой разговор… Другой! Только сено-то горит, а я что делаю. Анупрас? Лакаю… А почему я лакаю? Почему я Ляксандре, спекулянту, должен был в ножки кланяться? Тьфу! А когда-то мы с Ляксандрой…
Я все слышу, потому что тонкая стена клетушки так и притянула меня всю: и бьющееся сердце, и ухо, и вспотевшие руки. Я слушаю и еще больше волнуюсь… Не может вынести отец, что к Ляксандре
