Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне
Мне пришлось вытерпеть это, но что подумает полковник Картер и его сыновья? Так же как и у себя в семье, то же было и с г-жой Нили. Я полюбил её, как полюбил мать и сестёр, с большим трудом, потому что она полюбила меня первой, полюбила тогда, когда я любил не её, а её превосходную стряпню. И хуже всего было то, что она любила меня таким, как я был... всадник, следопыт, охотник, рыцарь... не могут позволить себе быть любимым. И отсюда мои чувства в тот вечер, когда некоторое время спустя после того, как г-жа Нили молилась со мной перед сном, г-н Нили позвал меня. Что-то случилось, а я вовсе не сожалел, я был чуть ли не рад.
- Г-жа Нили заболела, - сказал он. - У неё температура, и я должен просить тебя быстренько встать и съездить в город за доктором. Поедешь?
Поеду ли я? - "Пол Ревер",- подумал я одеваясь. Да ни один из верховых почтовиков не одевался так быстро как я. И с большим удовольствием. Г-н Нили говорил мне, к какому доктору ехать, где найти его, что сказать, и я выслушал егонаставления. Ну да. Но мне не терпелось отправиться в долгое, трудное ночное путешествие, надо проехать семь миль, шесть, пять, четыре и так далее до тех пор, пока, запыхавшись и выбившись из сил вместе с пони, я постучу в дверь к доктору и...
Вошёл Джим Нили. - Твоя лошадь готова у ворот, - сообщил он. Прекрасно! Джим верно сказал, и я ответил: "Я тоже". Г-н Нили повернулся уходить. Мне надо вернуться к г-же Нили, - сказал он, а лицо у него было встревоженным и испуганным. Дело было, видимо, серьёзным. Я выскочил, Джим прошёл со мной до ворот сада, я схватил уздечку и вскочил на коня.
- Минуточку, - окликнул меня Джим, взяв коня за уздечку. Он говорил очень медленно. - Ты знаешь ведь, как надо ехать быстро на далёкие дистанции?
Конечно же знаю, и хотел было тронуться, но нет, Джим просто тратил драгоценное время на разговоры.
- Вначале надо ехать потихоньку, не торопясь, ну скажем, до большой дороги.
Затем надо дать пони пройти шагом метров сто, затем можно опять ехать рысью примерно до дома Даденов. К этому времени пони разогреется, но уже немного запыхается.Пусти его снова шагом, пока он не отойдёт, а потом уже гони галопом с милю. Затем снова шагом, быстрым, но шагом, затем можно опять поскакать, но немного. Проскачи с полмили...
Это было ужасно. Джим прав. Так и надо было ехать, я знал это, но это трудно.
Ведь в стихотворении о Поле Ревере всё совсем не так, в других стихотворениях то же, во всех книгах парень гнал во весь опор всю дорогу, и в этом-то и было удовольствие, гнать, пока лошадь не падёт. Но кавалеристы, разведчики, индейцы и ковбои, все они торопились так, как говорил Джим, кроме тех случаев, когда были пьяны. А Джимговорил, что мне не надо пьянеть, даже от возбуждения. Нужно сохранять холодную голову и думать обо всём.
- К примеру, о твоих собаках, - сказал он, - и других ребят. Что мне делать с ними?
Я был рад, что в темноте Джим не мог рассмотреть, как мне стало стыдно оттого, что я забыл обо всём. Он спросил, правильно ли будет, если он поедет во Флорин с собаками, встретит там ватагу и скажет, чтобы они ехали на ранчо сами.
- Да, - ответил я, - так будет верно. Отпусти.
Но он не отпустил. Он предложил мне после того, как я увижусь с доктором, поехать домой, позавтракать там и приехать на ферму снова завтра, в воскресенье.
- Да, да, - согласился я, - только...
- Сколько может твой пони бежать во всю прыть? - спросил он, и я ответил ему, что четверть мили. - Так вот, запомни это, - продолжил он, он может скакать только четверть мили, а тебе надо проехать семь миль.
К этому времени я уже так остыл, совсем забыл про героизм, что Джим, наверное, заметил моё расстройство. И он подбодрил меня, направив на поэтический лад. - Теперь езжай, - сказал он, - ты поймёшь, что героизм это прежде всего тяжкий труд, требующий рассудочности и самообладания, а не только кнута и шпор. И, - добавил он, - твоему другу, г-же Нили, нужен ты и доктор. Счастливого пути.
И я поехал, а Джим, конечно, остался, глядя мне вслед. Мне нужно было медленно проехать по аллее, пересечь дорогу и выбраться на главную дорогу. Я ехал несколько быстрее, чем предлагал Джим, затем прошёл шагом полпути до Даденов, и ...ну в общем я следовал его инструкциям довольно строго. Но это было нелегко. И героизм, как, очевидно, и всё остальное, оказался не таким, как представлялось раньше. Мне нужно было обдумать это, у меня было время подумать о многом, пока яодиноко ехал по дороге в темноте. Мне попадались фермеры, ехавшие на базар, но я быстро обгонял их, так что большую часть времени был на дороге один. И фантазировалось мне не так уж легко. Джим испортил мне игру, а мысли мои докончилиеё. Ибо главной мыслью было то, что г-жа Нили действительно больна, она нуждается во мне и... и...это меня точило, я ведь даже радовался оттого, что она заболела, и я могу беззаветно броситься в город за доктором. Что же со мной творится? Я опять думаю только о себе, как говорила матушка? Способен ли я на любовь и преданность?
Когда я подъехал к городу, всё стало проясняться, как в городе, так и во мне.
Рассвело уже как над Сьеррами, так же рассвело и моё сознание. Свет осветил горы и дорогу, всё стало тихо и прекрасно, но в то же время душа моя омрачилась от своего уродства. Я такой же как и все, я совсем не такой, каким себя воображал.
Выходит, я притворщик. Но мне не хочется быть притворщиком. Нет, я не такой.
На выручку мне пришла религия. Думая о г-же Нили, которая болеет и молится, о том, как она добра ко мне и ждёт от меня доброты, я вспомнил, что мне суждено стать проповедником, пастырем человеков. Ну вот я и есть пастырь. Охваченный волной эмоций, я отказался от того, чтобы быть Полем Ревером, а стал священником, как мой дедушка, сельским проповедником, который едет на коне за доктором, чтобы спасти заблудшего ягнёнка или овцу, г-жу Нили. Это как бы придавало смысл моей ночной поездке, некий героический смысл, и я снова помчался дальше в город счастливый и грустный. Эта комбинация так часто случалась в моей молодой жизни. Топот конских копыт по спящим улицам, эхом отдающийся в темных, мёртвых домах, придавал мне возбуждение. Я повстречал и промчался мимо молочника, который бог знает что подумал обо мне и моём галопе, но мне было всё равно. Я пригнулся к шее лошади, держал поводья низко как жокей и, повернув вправо по улице, во весь опор понёсся к дому доктора. Бросив поводья у коновязи, я взбежал на крыльцо, позвонил, затем постучал, ещё и ещё раз, пока, наконец, ко двери подошёл сонный слуга-китаец.
- Чего тебе? - спросил он.
- Доктора, живо, - ответил я.
Он повернулся и, хмыкнув, исчез. Его долго не было, и когда он прошаркал обратно, то спокойно кивнул мне: "Заходи". Он провёл меня вверх по лестнице в спальню, где в постели утопал доктор. Когда я донёс до его сознания своё сообщение, он застонал, молча полежал некоторое время, затем поднялся, встал и оделся.
- Г-жа Нили, - говорил он, натягивая сапоги, - отличная, прекрасная женщина, леди, американская благородная дама. Надо спасти её. Быстро одевшись, он спустился со мной по лестнице, но увидев мою лошадь, остановился.
- О, - воскликнул он, - брички нет. Ты приехал верхом. Страшно было, наверное, ехать так далеко ночью, -... и посмотрев на меня...мальчику-то. - Он спросил, кто я такой, и я ответил.
- Молодец, - сказал он, - смелый мальчик. И ты хочешь спасти г-жу Нили. Ну что ж, мы спасём её вместе. Ты своё дело сделал. Пойду возьму бричку и выполню своё.
А ты что будешь делать?
- Буду молиться за неё, - ответил я. - Она хочет этого.
- Так ты будешь молиться, вот как? Я-то хотел выяснить, ты поедешь со мной или пойдёшь домой?
- Джим велел мне идти домой, - ответил я.
- Ага. Ну хорошо, иди домой и молись за г-жу Нили, а я поеду туда и займусь остальным. И может, лучшее из того, что я смогу сделать, так это скажу ей, что ты молишься за неё.
Когда он направился в конюшню, я сел на пони и поехал домой. Когда я добрался до конюшни, уже совсем рассвело. Я обтёр и накормил пони, затем стал на колени прямо в стойле и начал молиться за г-жу Нили. Такое большое удовольствие быломолиться, что я продлил его так, что совсем впал в состояние блаженства.
Взволнованный, я пошёл в дом, поднялся в комнату и попытался уснуть, но безуспешно. Я помолился ещё и обнаружил для себе нечто новое: радость молитвы.
Очевидно свет её отражался на моем лице, когда я пришел к завтраку. Все уставились на меня, и все, кроме отца, что-то сказали.
- Как...? - начала одна из сестёр, - почему...? - протянула вторая. Что у тебя болит? - воскликнула матушка.
- Ничего, - буркнул я, но немного спустя не удержался и рассказал всё: о болезни г-жи Нили, о ночной поездке, о докторе и...и молитвах. Установилось всеобщее восхищение мной, как я заметил, кроме отца. Он строго посмотрел на меня и, наверное, сказал бы что-либо, если бы мать не перехватила этот взгляд и не прервала его: "Ну, Джозеф". Он подчинился, схватил утреннюю газету и стал читать.
