Лео Перуц - Маркиз де Боливар
Мы, конечно, пообещали, с любопытством ожидая его соображений.
- Вы меня знаете, - начал капитан. - И знаете, что я презираю все дурацкие суеверия. Мне дела нет до Бога и святых, и заступников, и любых сказочных небесных существ, которыми там населен рай. Не смейся, Донон, и не перебивай меня! Я так же внимательно читал "Истинное христианство" Арндта, как и ты. И "Земное утешение в Боге" Брокеса - тоже. Там много красивых слов, но за ними не стоит никакая реальность...
Донон качал головой. Мы сдвинулись вокруг адъютанта так, что белые конские хвосты на наших стальных шлемах касались друг друга.
- И старых дураков, которые толкуют о неблагоприятных небесных знамениях, о враждебных конфигурациях звезд, вредном влиянии Венеры, Солнца или Треугольника, таких я тоже всегда высмеивал. И гадание, которым занимаются женщины в этой стране, вычитывающие с серьезным видом на ладони человека линию жизни, линию сердца, линию счастья, - все это глупость и обман, хоть испанцы и держат это за стоящий товар... Но одно я знаю. И можете смеяться, но я твердо верю в это, как любой христианин - в подлинность пресуществления хлеба и вина на мессе. Есть люди, которые идут в авангарде гибели. Куда они ни приходят - всюду приносят несчастье и уничтожение. Да, Донон, такие люди существуют, я это знаю, хоть ты станешь высмеивать меня как фантаста...
- А я не смеюсь. Разве для каждого человека не бывает часов, когда он идет с царем Саулом в Аэндор31?
- Вот, и поэтому я очень испугался, когда здесь в рождественскую ночь появился Салиньяк. Я не подал виду, но очень хотел бы отправить его - и с его предписанием - к черту! Или еще куда подальше...
- А в чем дело? - спросил Брокендорф и слегка зевнул.
- Брокендорф! Ты же был в прусском походе? Ты должен был слышать про Салиньяка. Я тебе сейчас расскажу, что я о нем знаю.
Он присел на перевернутую шанцевую корзину, подпер рукой подбородок и рассказал странную историю:
- В декабре 1806 года корпус Ожеро переправлялся через Вислу у деревни Украт. Переправа прошла скрытно от противника, лучше и желать нельзя было. Но, когда хотели присоединить последний понтон, появился Салиньяк, он ехал с депешей маршала Бертье к императору и разместился со своей лошадью в большой лодке. Они достигли середины реки, как вдруг шальная пуля свалила рулевого. Начались смятение и паника, лошадь заметалась, лодка опрокинулась, и на глазах у всего корпуса утонули семнадцать гренадеров из части полковника Альбера. Один Салиньяк со своей лошадью достиг вплавь другого берега. Польские уланы знали, из-за чего поднимали шум...
- Я не ослышался? И это - все? - вскричал Донон. - Из такой случайности вы хотите делать выводы, господин капитан?
- Случайность? Может быть. Но случайности повторялись. Слушайте дальше. То, что я вам теперь сообщу, случилось с шестнадцатым линейным полком в январе 1807 года. Полк маршировал вдоль по течению реки Верты к Бромбергу, и перед ним отступали отряды вражеской конницы. Ночью с восьмого на девятое часть расположилась лагерем на местности, покрытой кустарником и окруженной лесом. Вскоре после рассвета полк атаковали прусские гусары. Было уже почти светло, и полковник Пенероль легко мог бы организовать оборону, если бы он - по непостижимой случайности - не посчитал конницу за части корпуса Даву. Сам полковник Пенероль был убит в самом начале боя, его великолепный полк - разбит наголову. Об этой неудаче наших вы, возможно, слыхали. Но вам неизвестно, что за день до этого к полку присоединился Салиньяк с эскадроном из кавалерии Мюрата, И Салиньяк - единственный из офицеров - пробился к Бромбергу, оставшись невредимым. Как вы назовете такую случайность?
- Ну, это все можно объяснить самым естественным образом! - все более удивляясь, возразил Донон.
- Тогда послушайте - вот еще один случай, и он касается лично меня. Одиннадцатого февраля того же года я прибыл в Пазевальк. Я искал ночлега, потому что ночь была морозная и снегу лежало - фута на два. На улице я столкнулся с Салиньяком, который опять исполнял обязанности фельдкурьера и - как и я - еще не нашел пристанища. Уже тогда в армии ходил слух, что всегда вокруг него, где бы он ни появился, происходят несчастья и гибнут люди. Я помню, что тогда завел с ним речь об этом, но он не дал мне ответа. В конце концов мы нашли себе местечко для сна в конюшне и решили переночевать вместе.
Около часу ночи меня разбудил близкий взрыв - такой мощный, что земля под нами затряслась. Взорвалась пороховая мельница на военном заводе возле нашего убежища, здание взлетело на воздух, и пострадала половина квартала. Мы слышали панические вопли, стоны раненых и умирающих... Да и мне повредило руку обрушившейся с крыши доской. Но Салиньяк ходил по помещению - уже одетый, готовый ехать дальше, совершенно невредимый - и плакал...
- И плакал? - переспросил Донон.
- Так мне показалось... Донон задумался.
- Когда я был ребенком, мать часто рассказывала мне легенду о человеке, который часто плакал, потому что он был проклят Богом и приносил несчастья всюду в мире, сам того не желая... Но кто это был?
- И что меня особенно напугало, - добавил Эглофштейн, - так это то, что Салиньяк сразу же, и часа не прошло, отправился дальше в путь. Мне почудилось, будто он ждал несчастного случая, знал о том, что должно случиться возле него, и теперь, когда это произошло, двинется дальше, чтобы нести ужас и гибель в другие места...
- Да, человек, который плакал... - тихо и задумчиво повторил Донон. О ком это только рассказывала мать? Ох, я все равно забыл...
А я вспомнил странные речи двух испанцев - алькальда и священника, и крестьян, и нищих, и особенно эту фразу: "Господи, смилуйся над его несчастьем!"
И слова Салиньяка, которые он пробормотал в рождественскую ночь почти про себя: каждый, кто пройдет со мной какой-то путь, не проживет долго... И меня охватил озноб страха - я уж и не знал, перед чем, и далекая, смутная догадка о некой древней тайне; но все это я чувствовал только одну секунду, потом все отошло. Вокруг меня был солнечный день, сверкали лопаты и ружья наших солдат. Церковная колокольня деревни Фигеррас. Тутовые деревья с покрытыми снегом ветвями, стоящие на далеких холмах. Все это - даже самое отдаленное - было так ясно и четко видно в сиянии зимнего дня. И темное чувство, охватившее меня на одно мгновение, отступило, я вновь был свободен и жил в реальном мире.
- А вот со мной, - заметил кстати Брокендорф, - два дня тому тоже приключилось кое-что: пропали две бутылки кларета и одна - бургундского, которую я нашел потом, обыскав дом, под кроватью моей хозяйки! Уж, по крайней мере, в этом случае Салиньяк не виноват! Надо всегда доходить до корня вещей. Впрочем, кларет - самое дрянное, водянистое винишко на свете, и я пью его, только когда нет ничего другого!
Мы издалека услышали дикие проклятия и брань внутри недостроенного полубастиона. Это был Гюнтер, который наконец явился и теперь погонял работающих гренадеров. И ему сразу отозвался Брокендорф:
- Эй, Гюнтер! Иди-ка к нам! И расскажи, что за мед поднесла она тебе из своих уст!
Лейтенант подошел мрачный и расстроенный, злобно покосился в мою сторону - ведь он должен был дежурить вместо меня - и стал искать сухое место, чтобы присесть.
Но Брокендорф не отставал от него.
- Ну, не скрывай от нас, что она тебе сказала? Сказала, что ты должен вскоре прийти еще? Что ты больше всех понравился ей в спальне?
- Сказала, что ты - самый глупый, болтливый и пьяный дурак! - отрезал Гюнтер, отбросив ногой дохлую мыть, которую пришиб лопатой кто-то из солдат.
Я видел, как капитан Эглофштейн сразу нахмурился: он не терпел перебранок между офицерами в присутствии рядовых. Но Брокендорф был скорее польщен, чем рассержен.
- Правда, она вспоминала обо мне?
- Да! Что она поставила бы тебя в огороде, чтобы туда не забирались зайцы! - со злобной насмешкой ответил Гюнтер.
- Гюнтер! - строго вступился Эглофштейн. - Я требую, чтобы ты говорил с Брокендорфом в почтительном тоне! Ты еще сабли в руке не держал, когда он уже служил в полку!
- Я пришел не затем, чтобы слушать нотации! - огрызнулся Гюнтер.
- А ты и заслуживаешь нотаций за свое поведение. Ты все время огрызаешься, ведешь резкие речи... Гюнтер вскочил.
- Господин капитан! - крикнул он, распаляясь, действительно в самом резком тоне, - Сам полковник называет меня на "вы", и я могу требовать от вас такой же вежливости!
Эглофштейн глянул на него большими глазами.
- Ну, Гюнтер! - очень спокойно сказал он. - Осади на себя! Твоя наглость такова, что даже обезоруживает меня!
- Хватит - и больше, чем хватит! - заорал лейтенант вне себя от злости. - Возьмите назад свои колкости, или...
- Ну? Или - что? Договаривай!
- Или я получу удовлетворение таким образом, что вы будете недостойны больше носить униформу офицера!
Донон и я хотели было вмешаться, но было уже поздно.
- Хорошо! - кивнул Эглофштейн. - Вы сами этого захотели. - И, обернувшись к денщику, равнодушным голосом приказал: - Мартин! Завтра в шесть утра приготовишь пару пистолетов и сваришь чашку кофе!
