Богова делянка - Луис Бромфилд
Они всё шли. Тягучка моргнул раз-другой, Иеронимовы слова втиснулись в маленькое углубление у него в виске, улеглись поудобней и приобрели смысл; но Тягучка только прикрылся рукой, пряча внезапный смешок, уставился на пропотевшую спину Иеронимова траурного пиджака и подумал вслух: «Так уж прямо». — «Так, сынок, так, весь в меня», — сказал Иероним, подавляя зевок. «Вон он, твой отец родной, прямо перед тобой топает».
Тут Тягучке надо было бы сказать что-нибудь, но он ничего не мог придумать и потому промолчал. Они приближались к «Клубу Пяти Тузов», устремившись к нему, как к магниту. Тягучка слышал у себя за спиной голоса и обернулся: все та же компания ребят, держась на расстоянии, следовала за ними, к ребятам присоединился какой-то человек в комбинезоне, с видом обиженным и осуждающим. Но стоило Тягучке отвернуться, и он тут же забыл об их существовании. Они прошли мимо прачечной-автомата с оранжевой вывеской: «Открыто круглосуточно 7 дней в неделю. Стирка — 20 центов, сушка 10 центов». Внутри, несмотря на жару, был народ. У входа ребятишки так увлеченно пинали друг друга, что даже не посмотрели на Иеронима с Тягучкой. Затем следовал магазин-автомат с ценами от 5 центов до доллара, вывеска — золотые буквы по красному полю, в витринах до отказа натолкано товаров, только он был закрыт. Наконец и сама пивная, надвигавшаяся на них с такой скоростью, что у Тягучки глаз задергался пуще прежнего, так что пришлось придавить его ладонью, чтобы он не выскочил из орбиты. «А что, если он там? — заканючил Тягучка. — Что, если он опять разговор заведет? Не давай ему говорить. Пожалуйста! Не давай. Стреляй в него, и дело с концом. Если я услышу разговоры про лошадей и про пистолет, или про то, как мы двое денег получим…»
У клуба когда-то было окно, большое, квадратное окно, вроде витрины в обувном магазине, но сейчас оно было полностью упрятано под слоем фольги. Рекламы пива и сигарет были повсюду: красивые, розовощекие девицы, представительные брюнеты с широкой грудью и крупными чистыми зубами. Стройные мускулистые ляжки, гладкие икры, тонкие щиколотки, покрытые серебряным лаком ногти, покрытые татуировкой руки — от плеча до пальцев, курчавые груди и груди в ямочках, груди голые, бронзовые от солнца, груди, со скромным достоинством прячущиеся под красными в горошек бюстгальтерами — все вперемешку! Лица возникали неизвестно откуда и обрушивались на Тягучку со своими застывшими безоблачными улыбками. «Вот он, рай», — подумал Тягучка с уверенностью, которой никогда прежде не испытывал, думая о жизни, — словно готовый покинуть ее, он получил право судить о жизни с барского плеча. Живот у него болел от беззвучных рыданий при мысли об этом потерянном рае и еще при мысли об обязанностях, возложенных на него этим светом, знакомым и настырным.
А Иероним уже отворил дверь в пивную. «Эй, Мотли, выдь-ка на минуту». Кто-то внутри отозвался, но Иероним повторил настойчиво: «Мотли, выходи, дело есть».
Иероним отпустил дверь, и она захлопнулась. Тягучка вцепился в него.
— Он идет? Идет он? Это он там сидел? — спрашивал он. — Ты ему только говорить не давай. Стреляй, и никаких, или, может, давай я… застрелю его…
— Мы его стрелять погодим.
— А если он начнет говорить, как он нам еще лошадь подкинет или еще один пистолет, тогда что? Что, если…
— Не начнет. Отсунься пока…
— Я его сейчас застрелю…
— Черт бы тебя взял, отсунься, тебе говорят, — заорал Иероним. — И чего ты всюду лезешь. Чуть что не заладится, ты уж тут как тут, под ногами путаешься.
— Только не давай ему говорить. Если он….
— Нам нужно поговорить с ним. Нужно сказать, что мы пришли вознаграждение получить.
— Вознаграждение? — Тягучкины рыдания прорвались наружу. — Вознаграждение? Что-то не вспомню никак. Какое такое вознаграждение? Какое? Вот начнет он говорить, начнет нас…
Иероним отпихнул его и снова отворил дверь. «Мотли!» — заорал он. У Тягучки так зашумело в голове, что он не мог бы с уверенностью сказать, слышал ли он, как кто-то отозвался или нет.
— Идет! Кажется, он, — сказал Иероним неопределенно. — Отойди теперь и не вздумай, сынок, зря пальбу поднимать, чтоб твоему папочке за тобой потом подчищать не пришлось, иначе…
— Я его пристрелю, — заорал Тягучка, — а то он начнет, начнет говорить, как в тот раз. Если он заговорит, а мы его послушаем, нам же придется опять на поле идти. Прятаться там. А как же тогда тетя Клери? Я ж ее так любил; каково ей будет видеть, как мы там прячемся? Даже если она мало что увидит. Если он выйдет и заговорит, нам придется…
— Сынок, тебе говорят.
— Я тебе не сынок!
Дверь отворилась неожиданно, со злостью. Тягучка поднял пистолет, сделал гигантский шаг назад и уже чуть было не выстрелил, но тут в дверях появился незнакомец, массивный, лысый человек, толстопузый, с полотенцем, заткнутым за пояс вместо фартука. «Какого дьявола…» — загремел человек.
Тягучка ошалело попятился назад. Шум в голове усилился и превратился в оглушительный скрежет. Он обернулся к Иерониму. Теперь все сфокусировалось на Иерониме, казалось, само солнце отсвечивает от его выкаченных глаз. Тягучка завопил: «Ты! Это тебя-то я искал все двадцать лет!» Но почему-то в своем смятении он сделал поворот на 180 градусов, или, может, на 90 градусов и, выстрелив, попал вовсе не в Иеронима, и вовсе не в незнакомого мужчину, а в женщину — неизвестную ему коренастую женщину, с загорелым милым лицом врожденной командирши, одетую в джинсы и грязную белую мужскую рубашку. Она рухнула прямо на корзинку с влажным, свежевыстиранным бельем, которую тащила в руках. Кровь хлынула внезапно на белье, и так же внезапно откуда-то появились двое ребятишек, которые кричали и громко плакали.
Тягучка попятился. Толпа неряшливым кольцом обступила упавшую женщину. Тягучка, потрясенный, приложив дуло пистолета к губам, неотрывно смотрел и все пятился спотыкаясь. Его обманули: он не понимал, что
