Сказка белого инея. Повести - Иван Михайлович Чендей
Гаврило умолк, но продолжал стоять. Чтобы поминающие, не теряя зря времени, дружно взялись за дело, Гаврило держал бокал так, будто выглядывал за столом того, с кем должен был чокнуться и кому должен был поклониться.
— Вечная память!.. Светлая память Ивану! — прижал он руку к груди. Но почему-то не спешил выпить. И не садился. Точно обращался Гаврило не ко всем присутствующим, а говорил сам с собою. Тихо вязались слова.
С тех пор как стоит этот дом, без Ивана тут гости не сиживали.
Не сидели в этой хате, за этими столами без Ивана.
Потому что не было в этой хате вдовы и сирот. Отныне будет здесь вдова и будут сироты…
Сын на этом месте построит новую хату. Наверно, она будет больше, светлее. Но в новой хате никогда не будет так, как было в старой.
Сюда будут приходить Ивановы дочери и сыновья. Будут приходить не так, как приходили при отце. И сами будут уже не прежние. И все будет другим…
Гаврило поднес ко рту стакан, залпом выпил и сел.
Все молчали, еще минуту молчали, а потом языки развязались, и скоро в комнате стало шумно.
Олена примостилась у самых дверей, чтобы всех видеть, и все говорила-говорила со свахой Василиной. Давно не виделись.
— Силы небесные! До чего болезнь может довести человека!.. — Олена точно оцепенела, помолчала задумавшись. — Как его, бедного, трясло… Я думала, всю душу вытрясет!.. Посоветовались мы и решили, что надобно ему еще раз кровь перелить — знаете, человек рад каждому дню жизни… И то сказать: каково нам здесь, мы знаем… Хорошо ли, худо ли — это здесь, а уж там — это там!..
— Ой, верно, верно… Кто ж его знает, как оно там, коли оттуда еще никто не возвращался, ничего не рассказывал… — поддержала вдову сваха Василина. И приготовилась слушать дальше.
— Ну и приехали из Ужгорода двое на машине с красным крестом. И шофер им помогал… Сперва думали, кровь примется — моего на сон потянуло. А потом как началось, как началось… Такой трясучке впору вытрясти душу из здорового, а уж что говорить о хвором человеке, которого болезнь измотала, да которого без конца лекарствами пичкают. Понял бедняжка Иван, что напрасно он позволил перелить себе кровь. Да было поздно…
Свахи замолчали. Из-за стола, который стоял у стены, выходившей на улицу, один за другим поднимались гости, чтобы помянуть Ивана. Казалось, уж все было переговорено, все сказано, но люди опять и опять просили слова. Говорили о мостах, которые Иван строил, о хатах, которые Иван ставил, о дорогах, которые он прокладывал. Кто-то вспомнил, как возводили в селе большую школу и Иван работал на стройке за мастера, а мастером он был не каким-нибудь, а таким, с которым даже инженеры считались. Потом зашла речь о тех, кого Иван обучил разным ремеслам…
— А уж какой рачительный да хозяйственный был!.. Это мне одной ведомо! — дернула Олена сваху за рукав — все никак не могла выговориться. — Вон и сливовицу пьют ту, которой он сам запасся. Когда понял, к чему дело клонится, велел купить для поминок, чтобы ни у меня, ни у детей хлопот не было. Еще сам, помню, попробовал ее на вкус, хотел знать, какая она, не любил угощать бог весть чем…
Это проняло сваху Василину до слез, а глядя на нее, и Олена заплакала.
— Что поделаешь… Похоронили вы Ивана с почетом, семья у вас хорошая, все ее уважают… Вы должны жить для семьи, ведь вы теперь самая старшая, вы мать… Вы нужны им… А ему пусть во веки веков земля будет пухом…
— Да ведь мог бы жить и радоваться… Слезы так и текут, как подумаю… Просил, чтоб я напоследок показала покрывало, которое постелят ему в гроб… — никак не могла успокоиться вдова.
— И показали? — встрепенулась сваха.
— Как же я могла такое сделать? Но что правда, то правда — лежало оно в хате не для жизни, а для вечной разлуки… Я заранее постаралась, чтобы все по-людски было…
— Ой, верно, дорогая сваха. Человеку на земле всего хватает — и ясных дней, и темных ночей… И весны есть, и зимы… — Свахи тоже подняли рюмки, пригубили. Почувствовали, как по телу разлилась слабость, но зато разговор пошел куда живее.
В хате нарастал шум.
То здесь, то там ненароком вспыхивал смех. За столом, где сидели Ивановы внуки и соседская молодежь, парни бросали ехидные взоры в угол светлицы: там упорно и рьяно боролся со сном — клевал носом, похрапывал и внезапно просыпался — Сидорко Штым. И все-таки не устоял, свесил голову налево, скособочился всем телом, распустил губы, причем нижнюю оттопырил как нельзя больше, словно собирался что-то лизнуть. Людям постарше слабость дьячка была хорошо известна, они делали вид, будто ничего не слышат и не видят, дескать, все мы не без греха! Сидорко оплошал, залпом опрокинув полный стакан. Подумал: почему же их с отцом Климентием не угощали этим напитком, когда они приходили соборовать Ивана? И тут ему сделалось страшно при мысли, что такой замечательной сливовицы уж, конечно, не хватит, чтобы поить ею гостей весь вечер, и потому он взял и налил себе второй стакан. Через четверть часа его так разморило, так разобрало, что не было сил даже закусывать, даром что сосед уговаривал поесть побольше.
В хате Ивана настала тишина. Из маленькой комнаты доносилось позвякивание посуды — у кухарок еще дел было невпроворот. Но и там как-то сразу все смолкло.
Люди поднимались из-за столов.
Пожилые вставали бесшумно, точно, и в движениях их заключалось сосредоточенное спокойствие. Казалось, они вот-вот начнут прощаться и уйдут, чтобы хозяева могли отдохнуть. А вслед за ними уйдут более молодые, хотя как раз среди них-то и
