Разрушенный мост - Филип Пулман
Когда она вышла из комнаты, папы не было дома. «Он избегает меня», – решила Джинни. Она насыпала себе хлопьев, просмотрела раздел «Искусство» в воскресной газете в поисках анонсов интересных выставок (пойти на них она не могла, но даже читать было интересно) и отправилась в гавань.
День выдался солнечный и тихий; возможно, лучшее лето за много лет, если не лучшее, что она помнила. Благословение, наверное, или результат глобального потепления – и тогда это значит, что скоро все умрут. Но в то недолгое время, которое им пока отведено, приятно гулять вдоль устья реки, разглядывая каркас старого погибшего корабля, чьи ребра во время отлива показывались из грязи, и ухоженные маленькие яхты на якоре, махать старому проводнику, который кормил на станции кошку, слышать голос Энджи, напевающей на кухне яхт-клуба, и поприветствовать ее через открытую дверь, а потом спуститься к воде и – из чистого любопытства – свернуть на тропинку, ведущую к дому на сваях возле железнодорожного моста, где остановился Стюарт.
Он сам пригласил ее зайти, поэтому Джинни без колебаний поднялась по лесенке на веранду, опоясывающую дом, и постучала в дверь, хотя окна-иллюминаторы были еще занавешены.
Прошло около минуты, и дверь открылась: на пороге стоял Стюарт, одетый только в черные боксеры: спортивный, подтянутый, гладкокожий, потрясающий, эффектный – и очень заспанный. Джинни вручила ему воскресную газету, оставленную курьером на верхушке лестницы.
– Джинни! Который час?
– Время кофе. Прости, если разбудила.
– Ничего страшного. Заходи.
За входной дверью оказалась гостиная. Здесь было уютно, тепло и пахло так, как могло пахнуть только в мужском жилище. Но ничего не создавало ощущения угрозы, ничего не смущало ее, даже Стюарт, пускай и практически раздетый. Он был где-то за гранью привлекательности (если оперировать терминами Рианнон), возможно, из-за возраста или своей невозможной красоты; но и добрым он тоже не был, если эта характеристика означала, что он скучный или надежный. Джинни будто поддразнивало некое существо, не в полной мере человек, поддразнивало и испытывало: нечто среднее между искренним и честным животным и могущественным насмешливым богом.
– Открой занавески, – попросил Стюарт. – Если настало время пить кофе, не собираюсь отказывать себе в удовольствии. К тому же, мой вкуснее, чем у Энди.
Комната по очертаниям напоминала лодку или кабину яхты. Рамы иллюминаторов были сделаны из меди, на беленой деревянной стене рядом висели судовые часы и барометр, – словом, создавалось полное ощущение, будто ты в открытом море.
– Можно мне подняться на крышу? – спросила Джинни.
– Пожалуйста.
С веранды наверх уходила деревянная лестница, сама крыша была обшита досками. Джинни стояла у ограждения и смотрела на устье реки и яхт-клуб, которых никогда не видела с такого ракурса. Ей всегда хотелось разглядеть этот домик поближе, и вот это желание сбылось. Удивительное везение. Достаточно пожелать чего-то, и оно становится правдой.
Почувствовав запах кофе, она спустилась вниз.
– Какое прекрасное место! Вырасту и куплю этот дом. Буду тут жить.
– А чем будешь зарабатывать?
Они сидели на краю веранды на теплых досках настила, а внизу, среди водорослей, огибая красные бока маленькой прогулочной лодки, ударяя о деревянные сваи, плескались маслянистые волны.
– Стану художницей.
– Почему?
– Потому что у меня хорошо получается. Потому что я смотрю на что-то и немедленно начинаю думать, как это нарисовать и раскрасить. И еще… Моя мама была художницей. Была бы. Я хочу продолжить заниматься искусством ради нее.
– Та дама с Гаити? Там много художников.
– Да, но они все самоучки, – кивнула Джинни. – Любители. Я о них знаю. Но мама была другой. И я тоже. Понимаешь, стоит тебе увидеть работы Пикассо, Матисса и разных современных художников, и ты уже не можешь больше притворяться самоучкой, который никогда не встречал подобного… Ты все равно, что застрял: назад двигаться некуда, но и вперед не получается. Моя мама по-настоящему изучала живопись, и я тоже этим займусь.
– Европейскую живопись, – сказал Стюарт.
Джинни немного помолчала. В словах Стюарта был незаданный вопрос, и ему не нужно было формулировать его яснее; она именно это и пыталась описать Энди, у которого та же проблема возникла с темнокожими сверстниками в Бристоле: ты выглядишь черным, но ведешь себя как белый.
– Стюарт, как ты думаешь, есть ли разница между европейской живописью и живописью африканцев, например?
Она хотела спросить не это, а потому, прежде чем он успел открыть рот, продолжила:
– Я понимаю, что она существует. Но меня не это интересует. Понятно, что в искусстве Европы лица белые, пейзажи сплошь английские, французские или немецкие – или еще какие-то, но ведь картины – они не об этом…
– Я как-то видел работы китайского художника, который приехал в Англию. Он написал пейзаж Озерного края. Но его картина ничем не напоминала об Англии; на ней все выглядело китайским, даже горные пики выглядывали из тумана как на классических китайских полотнах.
– Это я тоже понимаю, – согласилась Джинни. – Но речь снова не о том. Тот художник видел все в традиции своей страны, только и всего. У него была эта традиция, к которой он принадлежал.
– Он, но не ты.
– Точно! Все не сводится к тому, чтобы рисовать чернокожих в технике наивного искусства. Это любой сможет. И белый художник сможет. Но мне нужен способ работать иначе…
– Как африканцы?
– Так ведь я и не африканка. Знаешь, я видела их скульптуры, ритуальные маски и прочее. Они производят очень сильное впечатление, очень мощное, но я не… не принадлежу ко всему этому. Не понимаю их значения. Все эти разговоры о предках… У меня ведь и английские предки есть, верно? Бессмысленно делать вид, будто я родом из Африки и потому должна вернуться к своим корням… Фактически, мои английские предки продали моих африканских предков в рабство. И кто я после этого? Преступник? Жертва?
– Возвращаться ты не можешь, – сказал Стюарт. – Ты должна двигаться только вперед. Но и забывать об этом не стоит. Постарайся использовать все, что тебе дано.
– Ты прав! Я именно это и пытаюсь сказать. У меня не получится притворяться самоучкой с Гаити.
– А ты бывала там?
– Нет. Какой он, этот остров?
– Там сейчас дела идут не слишком хорошо. Уже много лет, если честно. Бедность, коррупция, жестокость… Жалкое зрелище.
Джинни ничего не ответила. Слова «бедность» и «коррупция» иногда означали, что белые опять обвиняли черных в том, что те – дикари, не умеющие жить в цивилизованном мире, а ей было больно от этих мыслей. С другой стороны, Стюарт ведь побывал там и видел все своими глазами.
– Расскажи мне про вуду, – попросила она.
– Это настоящая религия. Не просто барабаны и зомби. Существует целое
