Джон Голсуорси - На Форсайтской Бирже (Рассказы)
- Здравствуйте, дядя, - сказала она. - Как ваше здоровье? Я была тут неподалеку и решила вас навестить.
- Подагра замучила, - сказал Суизин. - А как твой отец?
- О, как всегда. Говорит, что болен, а на самом деле всех здоровее. - И она легонько взвизгнула.
Суизин устремил на нее негодующий взгляд. Уже сердитый оттого, что она заняла его кресло, он хотел ответить: "Твой отец стоит двадцати таких, как ты!" - но вовремя вспомнил о требованиях этикета и промолвил более любезно:
- Как ты сюда попала?
- На велосипеде.
- Что? - сказал Суизин. - Ты ездишь на этой пакости?
Юфимия снова взвизгнула.
- Ох! Дядя! Пакости!
- А что же они такое? - сказал Суизин. - Дьявольское изобретение! Хочешь чаю?
- Спасибо, дядя. Но вы, наверно, устали после прогулки.
- Вот еще! С чего мне уставать. Официант! Подайте нам чаю - туда, к моему креслу.
Дав ей таким образом понять, какой faux pas {Бестактность (франц.).} она совершила, заняв его кресло, он жестом пригласил ее пройти вперед и сам пошел следом.
Возле кресла произошла заминка.
- Садись, - сказал Суизин.
Мгновение Юфимия колебалась, потом, издав слабый визг, сказала:
- Но ведь это ваше кресло, дядя!
- Альфонс, - сказал Суизин, - принесите еще одно кресло.
Когда второе кресло было принесено, а в собственном кресле Суизина в надлежащем порядке разложены подушки и дядя с племянницей сели, Юфимия сказала:
- Разве вы не знаете, дядя, что теперь и женщины ездят на велосипедах?
Пучок на нижней губе Суизина встопорщился.
- Женщины! - сказал он. - Вот именно! Но чтобы дама этак раскатывала!
Юфимия взвизгнула более явственно.
- Дядя! Да почему же этак?
- Верхом, одна нога с одной стороны, другая - с другой. Путаясь среди экипажей. - Его взгляд обратился к юбке Юфимии. - Показывая всем свои ноги!
Юфимия залилась беззвучным смехом.
- Ох! Дядя! - выговорила она наконец придушенным голосом. - Вы меня уморите!
Но в эту минуту подали чай.
- Угощайся, - отрывисто сказал Суизин. - Я этого не пью. - И, прикурив от огня, поднесенного официантом, он опять уставил круглые глаза на племянницу. Только после второй чашки Юфимия прервала молчание.
- Дядя Суизин, скажите, почему вас называют "Форсайт четверкой"? Я давно хотела вас спросить.
Глаза Суизина еще более округлились.
- А почему бы и нет?
- Так ведь "четверкой"! А вы, по-моему, всегда ездили только на паре, правда?
Суизин выпятил шею, охорашиваясь.
- Да, конечно. Но это был комплимент моему... э-э... моему стилю.
- Стилю! - повторила Юфимия. - Ох! Дядя! - И вдруг стала такая красная, что Суизин подумал, не поперхнулась ли она крошкой.
И тут его осенило - медленно, но верно утвердилась догадка: это он сам, Суизин, был причиной ее веселья! Скулы его чуть заметно побагровели, к горлу что-то подступило, что - он чувствовал - может задушить его, если он не остережется. Он весь притих, боясь пошевельнуться.
Юфимия встала.
- Мне пора, дядя. Я так рада, что вас повидала; вы чудесно выглядите. Нет, ради бога, не вставайте! И большое спасибо за чай.
Она нагнулась над ним, клюнула его в лоб и, показывая всем свои ноги, пошла к двери. Лицо у нее все еще было очень красное. И Суизину показалось, что она еще раз взвизгнула на ходу.
Секунду он сидел неподвижно, потом начал с усилием подниматься. Трости при нем не было, и не было времени позвать кого-нибудь, и он тужился, выбиваясь из сил. Выпрямился, постоял мгновение, переводя дух, затем без трости, сам не зная как, добрался до окна, выходившего на фасад. Вот она, эта племянница, эта визгунья, садится на велосипед, - вывела его, села, поехала! Прямо по мостовой, среди экипажей - работает педалями, показывает ноги выше щиколотки - смотри, кто хочет! Ни капли женственности, ни грации, ни элегантности, ничего! Вот она, катит! И Суизин стоял, тыча толстым пальцем в стекло, словно призывая всех в свидетели этого безобразия. Стиль! Стиль! Она... она смеялась над ним. Ясно! Да, он всегда ездил только на паре, так ведь пара зато была лучшая во всей Англии! Он все стоял с багровыми пятнами на бледных щеках, оскорбленный до глубины души. Понимал ли он в эту минуту всю язвительность ее смеха? Понял ли он, что в этом прозвище - "Форсайт четверкой" - выразилось отношение светского общества к нему иронический намек на то, что в своей погоне за блеском он всегда раздувал себя вдвое против того, чем был на самом деле? Уловил ли он все презрение, таившееся в этой кличке? Может быть, лишь бессознательно, но и того было довольно: яростный гнев потряс его всего, с головы до пят, до самых подошв его лаковых сапожек, которые он еще и теперь, показываясь на людях, с мукой натягивал на свои изболевшие ноги.
Ах, значит, она разъезжает на этой пакости и смеется над ним, вот как? Ну, он ей покажет. Он оттолкнулся от окна и заковылял к письменному столу. Руки у него тряслись, по белкам выпученных глаз разлилась желтизна; он взял бумагу и стал писать. На листок ложились дрожащие строчки - жалкая пародия на его былой каллиграфический почерк:
"Я, Суизин Форсайт, делаю следующую приписку к моему завещанию: в знак того, что я не одобряю манеры и поведение моей племянницы Юфимии, дочери моего брата Николаса Форсайта и его супруги Элизабет, я настоящим отменяю содержащееся в упомянутом завещании предшествующее мое распоряжение о передаче ей, Юфимии, части моего состояния. Я не оставляю ей ровно ничего".
Он остановился и перечитал написанное. Это ей будет наука! Верный своей репутации дамского угодника, Суизин завещал половину своего состояния своим трем сестрам в равных долях, а другую половину своим восьми племянницам, тоже в равных долях. Ну что ж, теперь долей будет только семь! Он позвонил в колокольчик.
- Позовите моего камердинера и скажите швейцару, чтобы тоже сюда пришел.
Альфонс и швейцар явились, когда Суизин выводил внизу листка "Подписано в присутствии..."
- Вот, - сказал он, - это приписка к моему завещанию. Я хочу, чтобы вы ее засвидетельствовали. Подпишитесь вот здесь - фамилию и занятие.
Когда они это сделали и Суизин промокнул новорожденный документ, он написал на конверте адрес, а на другом листке записку:
"Дорогой Джемс!
Посылаю тебе мое дополнительное распоряжение. Приложи его к моему завещанию и уведомь меня о получении.
Твой любящий брат
Суизин".
И, вложив все в конверт, он припечатал его своим гербом - "фазан стоящий", - каковой герб он с немалыми затратами добыл себе в Департаменте Геральдики в 1850 году.
- Возьмите это, - сказал он Альфонсу, - и отправьте. И помогите мне вернуться в мое кресло.
Устроив его в кресле, Альфонс ушел. Суизин сидел, и глаза его беспокойно блуждали.
Стиль! Друзья молодости - где они? Никого больше нет! Никто сюда не заглядывает из тех, кто знавал Суизина в дни его славы, в дни, когда у мужчин был стиль, когда женщины умели быть элегантными. А теперь - не угодно ли? - на велосипедах ездят! Ну что ж, этой молодой девице дорого обошлась ее поездка и ее смех! В шесть или семь тысяч фунтов. То-то же! Хорошо смеется тот, кто смеется последним! И, утешенный сознанием, что выступил на защиту элегантности и манер и... э-э... стиля, Суизин мало-помалу успокоился: щеки его опять стали бледными, белки менее желтыми, веки наполовину прикрыли глаза, и в этих заплывших тусклых глазах даже появилось что-то вроде задумчивости. Этот треклятый восточный ветер! Надо отдохнуть, а то и аппетита к обеду не будет...
Форсайт четверкой! Да почему бы и нет? Он мог бы и четверкой ездить, если бы захотел! Сколько угодно... Четверкой... Его подбородок слегка осел. Четвер... Глаза закрылись, губы отдулись, пропуская тихое посапывание - он спал, все еще опираясь рукой на набалдашник трости.
В холл вошли двое молодых людей, очевидно, приехавших сюда на воскресенье. Оба в шляпах и высоких крахмальных воротничках, помахивая тросточками, они прошли недалеко от кресла, в котором отдыхал Суизин.
- Посмотри на этого старого щеголя, - тихо сказал один, и они приостановились, искоса оглядывая спящего.
- О! Джайлс! Да ведь это наш дядюшка Суизин!
- Ну? А и верно, он самый. Джесс, ты только посмотри - перстни, булавка! Волосы напомажены, сапожки лаковые! Все еще франтит, чудило старое. Не сдается!
- Да уж! Не хотел бы я дожить до таких лет. Пойдем, Джайлс.
- Упорный старик!
И "два Дромио", как их прозвали, двинулись дальше, покачивая тросточками, горделиво подняв свои худые голодные лица над крахмальными воротничками.
Но бледные старческие губы Суизина между седыми усиками и седым пучком на подбородке по-прежнему то надувались, то опадали, то надувались, то опадали. Он ничего не слыхал.
СОМС И АНГЛИЯ, 1914-1918.
Перевод М. Лорие
1
В тот день в 1914 году, когда весь мир взволновали сараевские убийства, Сомс Форсайт ехал в такси по Хэймаркету, придерживая на колене картину Якоба Ма-риса, только что купленную у Думетриуса. Он был доволен исходом сильно затянувшегося поединка. В последнюю минуту Думетриус вдруг пошел на его условия, чем немало удивил Сомса.
