Hиколай Лесков - Очарованный странник

Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная, потихоньку зову так:

- Слышишь, ты? - говорю, - магнетизер, где ты?

А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами вырастает и говорит:

- Я вот он.

А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах даже и рожа не его представляется.

- Подойди-ка, - говорю, - еще поближе. - И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой? как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только что он что-то по-французски лопочет: "ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе", а я в том ничего не понимаю.

- Что ты такое, - говорю, - лопочешь?

А он опять по-французски:

- Ди-ка-ти-ли-ка-типе.

- Да перестань, - говорю, - дура, отвечай мне по-русски, кто ты такой, потому что я тебя позабыл.

Отвечает:

- Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер.

- Тьфу, мол, ты, пострел этакой! - и на минутку будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два носа, да и только! А раздумаюсь об этом - позабуду, кто он такой...

"Ах ты, будь ты проклят, - думаю, - и откуда ты, шельма, на меня навязался?" - и опять его спрашиваю:

- Кто ты такой?

Он опять говорит:

- Магнетизер.

- Провались же, - говорю, - ты от меня: может быть, ты черт?

- Не совсем, - говорит, - так, а около того.

Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:

- За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и от усердного пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?

А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:

- Да кто же ты, мол, такой?

Он говорит:

- Я твой довечный друг.

- Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может быть, мне повредить можешь?

- Нет, - говорит, - я тебе такое пти-ком-пе представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.

- Ну, перестань, - говорю, - пожалуйста, врать.

- Истинно, - говорит, - истинно: такое пти-ком-п?...

- Да не болтай ты, - говорю, - черт, со мною по-французски: я не понимаю, что то за пти-ком-п?!

- Я, - отвечает, - тебе в жизни новое понятие дам.

- Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты можешь мне дать новое понятие?

- А такое, - говорит, - что ты постигнешь красу природы совершенство.

- Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?

- А вот пойдем, - говорит, - сейчас увидишь.

- Хорошо, мол, пойдем.

И пошли. Идем оба, шатаемся, но все идем, а я не знаю куда, и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:

- Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду.

Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:

- Отчего же это я позабываю, кто ты такой?

А он отвечает:

- Это, - говорит, - и есть действие от моего магнетизма; но только ты этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай я в тебя сразу побольше магнетизму пущу.

И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в волосах пальцами перебирать... Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в голову.

Я говорю:

- Послушай ты... кто ты такой! что ты там роешься?

- Погоди, - отвечает, - стой: я в тебя свою силу магнетизм перепущаю.

- Хорошо, - говорю, - что ты силу перепущаешь, а может, ты меня обокрасть хочешь?

Он отпирается.

- Ну так постой, мол, я деньги попробую.

Попробовал - деньги целы.

- Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, - а кто он такой - опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла.

"Вот, - думаю, - штуку он со мной сделал! - а где же теперь, - спрашиваю, - мое зрение?

- А твоего, - говорит, - теперь уже нет.

- Что, мол, это за вздор, что нет?

- Так, - отвечает, - своим зрением ты теперь только то увидишь, чего нету.

- Вот, мол, еще притча! Ну-ка, давай-ка я понатужусь.

Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за всех углов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне перебегают, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: "Убьем его и возьмем сокровище". А передо мною опять мой вихрястенький баринок, и рожа у него вся светом светится, а сзади себя слышу страшный шум и содом, голоса и бряцанье, и гик, и визг, и веселый хохот. Осматриваюсь и понимаю, что стою, прислонясь спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты и в серединке светло, и оттуда те разные голоса, и шум, и гитара ноет, а передо мною опять мой баринок, и все мне спереди по лицу ладонями машет, а потом по груди руками ведет, против сердца останавливается, напирает, и за персты рук схватит, встряхнет полегонечку, и опять машет, и так трудится, что даже, вижу, он сделался весь в поту,

Но только тут, как мне стал из окон дома свет светить и я почувствовал, что в сознание свое прихожу, то я его перестал опасаться и говорю:

- Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или рассыпься.

А он мне на это отвечает:

- Погоди, - говорит, - еще не время: еще опасно, ты еще не можешь перенести.

Я говорю:

- Чего, мол, такого я не могу перенести?

- А того, - говорит, - что в воздушных сферах теперь происходит.

- Что же я, мол, ничего особенного не слышу?

А он настаивает, что будто бы я не так слушаю, и говорит мне божественным языком:

- Ты, - говорит, - чтобы слышать, подражай примерне гуслеигрателю, како сей подклоняет низу главу и, слух прилагая к пению, подвизает бряцало рукою.

"Нет, - думаю, - да что же это такое? Это даже совсем на пьяного человека речи не похоже, как он стал разговаривать!"

А он на меня глядит и тихо по мне руками водит, а сам продолжает в том же намерении уговаривать.

- Так, - говорит, - купно струнам, художне соударяемым единым со другими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится, сладости ради медовныя.

То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода живая мимо слуха струит, и я думаю: "Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще хорошо может от божества говорить!" А мой баринок этим временем перестал егозиться и такую речь молвит:

- Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, - говорит, - и подкрепись!

И с этим принагнулся, и все что-то у себя в штампах в кармашке долго искал, и, наконец, что-то оттуда достает. Гляжу, это вот такохонький махонький-махонький кусочек сахарцу, и весь в сору, видно оттого, что там долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул и говорит:

- Раскрой рот.

Я говорю:

"Зачем?" - а сам рот раззявил. А он воткнул мне тот сахарок в губы и говорит:

- Соси, - говорит, - смелее, это магнитный сахар-ментор: он тебя подкрепит.

Я уразумел, что хоть это и по-французски он говорил, но насчет магнетизма, и больше его не спрашиваю, а занимаюсь, сахар сосу, а кто мне его дал, того уже не вижу.

Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или так куда провалился, лихо его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своем понятии и думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти. Но опять дело: не знаю - на какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у которого я стою? И думаю: да уже дом ли это? может быть, это все мне только кажется, а все это наваждение... Теперь ночь, - все спят, а зачем тут свет?.. Ну, а лучше, мол, попробовать... зайду посмотрю, что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это только обольщение глаз, а не живые люди... так что же опасного? я скажу: "Наше место свято: чур меня" - и все рассыпется.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Вхожу я с такою отважною решимостью на крылечко, перекрестился и зачурался, ничего: дом стоит, не шатается, и вижу: двери отворены, и впереди большие длинные сени, а в глубине их на стенке фонарь со свечою светит. Осмотрелся я и вижу налево еще две двери, обе циновкой обиты, и над ними опять этакие подсвечники с зеркальными звездочками. Я и думаю: что же это такое за дом: трактир как будто не трактир, а видно, что гостиное место, а какое - не разберу. Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу, что из-за этой циновочной двери льется песня... томная-претомная, сердечнейшая, и поет ее голос, точно колокол малиновый, так за душу и щипет, так и берет в полон. Я и слушаю и никуда далее не иду, а в это время дальняя дверка вдруг растворяется, и я вижу, вышел из нее высокий цыган в шелковых штанах, а казакин бархатный, и кого-то перед собою скоро выпроводил в особую дверь под дальним фонарем, которую я спервоначала и не заметил. Я, признаться, хоть не хорошо рассмотрел, кого это он спровадил, но показалось мне, что это он вывел моего магнетизера и говорит ему вслед:

- Ладно, ладно, не обижайся, любезный, на этом полтиннике, а завтра приходи: если нам от него польза будет, так мы тебе за его приведение к нам еще прибавим.

И с этим дверь на защелку защелкнул и бегит ко мне будто ненароком, отворяет передо мною дверь, что под зеркальцем, и говорит:

- Милости просим, господин купец, пожалуйте наших песен послушать! Голоса есть хорошие.