Анатолий Иванов - Женихи и невесты или кое-что про любовь. Сказка и жизнь
Вспомнил все это Леонидов и только тут понял наконец-то, какую ошибку допустил он тогда в статье, в чем причина его бед и неудач в последние годы. «Да как же? Как же?! — с искренним недоумением воскликнул он спустя час перед женой. — Да я же считал этого человека высокоталантливым, высокочестным художником… допускающим… ну некоторые ошибки в постановке пьес Островского. Ведь творческий разговор коллег… простая товарищеская критика. Как же это, Машенька?!» — «Ничего, переживем… — ответила жена Леонидова, женщина верная и добрая. — Только… не надо больше так. Не трогай ты их… этих театральных корифеев».
Через несколько лет тот театральный корифей, всегда цветущий и улыбчивый, неожиданно заболел, от болезни так и не оправился. Леонидов был на его пышных похоронах, слушал речи о его величии, искренне верил в них, думал, что этот художник сделал, конечно, много, а мог бы еще больше, если бы имел способность прислушиваться к советам и дружеским замечаниям своих коллег, умел бы относиться к ним творчески.
Прошел еще год. Ранее сочиненные пьесы лежали в столе мертвым грузом. Но Леонидов рискнул написать еще одну. Она была, как говорится, на самую что ни на есть прозаическую тему, но называлась несколько загадочно — «Сказка и жизнь». Главный конфликт пьесы строился на том, что молодой и талантливый инженер, недавно назначенный начальником механического цеха, энергично борется за дисциплину, за повышение производительности труда. Некоторым лицам, привыкшим к полусонной жизни цеха, к опозданиям: а то и к прогулам, и при всем этом к высоким заработкам, это, естественно, не нравится, они решают опорочить молодого руководителя и снять его с работы.
Такой нравственно-производственный конфликт был многократно использован в драматической литературе, и он немного уже стоит, но Леонидов придал ему необыкновенную остроту тем, что заговор против передового руководителя возглавил секретарь цеховой партийной организации. «Да ты что-о?! — испуганно ахнула жена, узнав о таком замысле. А что, — ответил Леонидов. — Не бывает так? Не пробираются разве в партийные органы нечестные люди?» — «Если и бывает, так ведь с ними борются там». — «А я что делаю? — упрямо спросил Леонидов. — И я борюсь с такими».
По ходу пьесы выяснялось, что секретарь цеховой парторганизации оговаривал начальника цеха во имя того, чтобы поставить на его место своего друга, такого же прохиндея, как сам. Дело, естественно, перекинулось в заводской партком, где вдруг обозначились сторонники не только передового инженера, вследствие чего залихорадило и партком. Истину вынужден был восстанавливать райком партии.
«Ну, это все жизнь, а в чем сказка-то?» — не оставляло беспокойство жену. «Не знаю, не знаю, — отвечал попервоначалу Леонидов. Но по мере работы над пьесой объяснял: — Мой герой — молодой неженатый человек, у него возникает чистое и высокое чувство к девушке, его подчиненной. Но этим воспользовались заводские подлецы, принялись валять молодых людей в грязи, обвинили их в распутстве и прочем… А у них чувства необыкновенные, как у нас с тобой, вот! Даже возвышеннее, сильнее».
Последние три слова говорить, наверное, было не нужно, потому что осветившая было лицо жены улыбка тут же дрогнула и стала таять. Он мгновенно понял свой просчет, схватил ее за руку, воскликнул: «Ну вот скажи, скажи… Ты когда-нибудь видела… предоставляла меня в виде месяца?!» — Что-о?! — удивилась тогда Маша. Удивилась, к его удовлетворению, до испуга. «Ну вот… А моя героиня своего возлюбленного представляет. И идет к нему на свидание». — «К кому… на свидание?» — спросила совсем упавшим голосом она. «К месяцу. Правда, во сне, все это ей приснилось. А она потом поет об этом в песне. Вот в этом и сказка». — «Ничего не понимаю, — призналась жена, — ты… нормальный ли?» — «Нормальный, нормальный», — рассмеялся он.
Все это Леонидов вспомнил, провожая Екатерину Ивановну на второй этаж ресторана. Шевельнувшаяся было зависть к маленькому благополучию старой гардеробщицы давно исчезла, уступила место удовлетворению и даже гордости за сделанную им работу. Да, этот поворот… этот сказочный мотив в чувствах его героев был счастливой творческой находкой, которая ярко окрасила всю пьесу, придала ей необыкновенную оригинальность. Сцена, когда героиня, охваченная необыкновенным своим чувством, рассказывает в песне, как ей приснилось, что ее любимый в виде молодого, недавно народившегося месяца спустился с неба, стал бродить лугами и покосами в поисках своей подруги, а она поднялась с постели и пошла навстречу, смотрится и слушается зрителями всегда в гробовой тишине. В этом полнейшем безмолвии как-то особенно эмоционально и впечатляюще звучат последние слова песни:
Навстречу шли друг друга мы,брели покосами.А нам березки кланялисьи осыпали росами.
Девичий голосок у актрисы здесь бывал до того нежен и хрупок, до того переполнен чувством приближающегося небывалого счастья, что у Леонидова каждый раз останавливалось сердце, и он боялся, начнет ли оно биться вновь. Такое же состояние испытывал, видимо, каждый зритель, ибо по окончании песни еще несколько секунд в театре стояла все та же мертвая тишина. А меж тем актриса, одетая во все белое, медленно скрывалась за облитыми лунным светом деревьями, сцена некоторое время оставалась пустой. Потом обвалом взрывались аплодисменты и гремели долго-долго…
Эти аплодисменты тоже слышал сейчас Леонидов, шагая рядом с Екатериной Ивановной по ковровой лестнице, и его душа замирала от мысли, что теперь-то он будет слышать их всегда, что отныне его жизнь будет наполнена только творчеством, а их с Машенькой дом — благополучием.
…Банкет начался с опозданием на час с четвертью, ибо все не было Великанова. Люди толклись возле сервированных столов, сперва в зале стоял возбужденный говор, беспрерывно раздавался громкий смех, затем стал звучать пореже и потише, потом и разговор пошел на убыль, в какие-то минуты грозил прекратиться. Леонидов, дежуря в вестибюле ресторана, улавливал все звуки, доносящиеся сверху, и ему казалось, что у гостей иссякает терпение, вот-вот они начнут расходиться. Аплодисментов своего спектакля он уже не слышал, да и вообще-то радостное чувство, которое он испытывал, ведя в банкетный зал Екатерину Ивановну, давно растаяло, исчезло, его все более охватывала тревога от мысли: что же будет, если Великанов не приедет? Леонидов вроде сделал все как надо, отблагодарил Великанова за спектакль, как говорится, и устно, и печатно и, чего греха таить, материально, подарил — не ему лично, нет, а его жене, большой любительнице антикварных вещей, — старинную шкатулку, инкрустированную перламутром, доставшуюся ему по наследству от бабушки, теперь вот банкетный зал снял самый лучший. Великанов обещал быть с женой. Маша купила для нее огромный букет болгарских гвоздик. Господи, да чего там бабушкина шкатулка, гвоздики — ничего не жалко за такой спектакль, за эту жизнь, которую дал Великанов его пьесе! Нет, не права, не права Екатерина Ивановна — Великанов очень талантливый режиссер. Да, как всякий талантливый художник, он несколько своенравен и, конечно, несмотря на молодость, на то, что, в сущности, только начинает, уже немного капризен. И если за что-то обиделся на него, Леонидова, если не придет, что же тогда станут говорить в театре, в городе, что станет со спектаклем, с его пьесой? Катастрофа!
Но наконец Великанов с супругой прибыли. Валентина Сергеевна Великанова держала в руках букетик из пяти свежих камелий, оглядела вестибюль ресторана, приподняла и без того крутые брови.
— А Машеньки разве нет? Я хотела ее поздравить этими цветами.
— Она есть, она там, с гостями, — торопливо произнес Леонидов. И прокричал: — Маша, Маша!
Жена его, занимаясь наверху с гостями, краем уха прислушивалась к тому, что происходит в вестибюле. При первых звуках голоса мужа она, оставив гостей, бросилась вниз.
— Извините, извините за опоздание, — прокуренным голосом, нараспев, говорил Великанов. — Вот эти цветы долго искали. Захотелось Валеньке, хоть режь, достать камелий.
— Спасибо, спасибо, — произнес Леонидов, принимавший шубку у Великановой. Потом он, отступив на шаг, молча наблюдал, как жена режиссера вручала его смутившейся жене камелии. Она что-то говорила при этом, но Леонидов не слышал, что, потому что сам Великанов заглушал ее голос:
— Камелии — зимой! Ты, Леонидов, оцени.
— Да я же и говорю… Вы так всегда… необыкновенно и гениально, — пробормотал Леонидов, наблюдая, как режиссерша, сверкая платьем из какой-то немыслимой материи, прошитой серебряными нитями, по-хозяйски уводит его жену вверх по лестнице.
— Ладно, — усмехнулся Великанов. — Что кислый-то такой? Истомился в ожидании? Ничего. Искусство, голубчик, требует терпения. Это мой афоризм. Ну пошли.
