Александр Борин - Крутые повороты

Остановились все опыты, кончились — некогда возобновятся теперь? — все исследования. Работать означало одно: спасать. Цена — любая. Спасать и спасти. Важнее не было тогда научной задачи.

В первые месяцы войны научный сотрудник Абрам Яковлевич Камераз строил под Вырицей оборонительные укрепления. Каждый свободный час он проводил в Павловске. Раздвигал и задвигал шторки, устраивал клубням южноамериканского картофеля искусственную ночь.

Европейские сорта собирали в поле уже под сильным артиллерийским огнем. Взрывной волной сбило Камераза с ног. Поднялся. Продолжал работу.

На двух полуторках клубни привезли в Ленинград. Посчастливилось, проскочили. В машину, идущую впереди них, попал снаряд.

В сентябре Абрам Яковлевич Камераз ушел на фронт. Дело перешло в руки к Ольге Александровне Воскресенской.

По правилам хранения коллекцию разделили на три равноценных дублета. Один сложили в доме № 44 по улице Герцена, два других — в подвале дома № 42. Пострадает здесь — сохранится в другом месте.

Ольга Александровна Воскресенская из своей квартиры перебралась жить в подвал. Говорила: так ей легче, спокойнее, что случись — защитит материал.

Это была невысокая, худенькая женщина отнюдь не богатырского сложения. Воспитанница детского дома, выпускница Ленинградского университета.

В декабре Ольге Александровне пришлось подвал оставить — тяжело простудилась, слегла.

Работа сосредоточилась теперь в руках Вадима Степановича Лехновича.

Зима 1942 года — он помнит — самое тяжелое время блокады. Питались молотой дурандой, жмыхом, позже — листьями одуванчика. Лакомством считалась разваренная кожа. Как-то целых четыре дня не выдавали ни крошки хлеба.

Потом, лет десять после войны, не старый еще Лехнович не мог без поручней забраться в автобус — так во время блокады ослабели мышцы ног.

Но тогда от своего дома на улице Некрасова до Исаакиевской площади, полтора часа в один конец и полтора часа в другой, утром и вечером ежедневно, по шесть часов в день, голодный Лехнович ходил топить подвал и проверять на дверях пломбы.

От того, удержится ли ртуть в термометре на делении плюс два градуса, зависела жизнь научного материала.

Без пищи для себя он еще, как мог, существовал. Но без топлива для подвала существовать не мог совершенно.

Вязанку дров ему ежедневно выдавала комендант дома М. С. Беляева. Но вязанки было слишком мало. В конце января Беляева выдала еще один ордер на полкубометра дров. Завтра в двенадцать часов грузовик должен был привезти их на Исаакиевскую площадь, к памятнику Николаю Первому.

Ровно в двенадцать часов начался сильнейший обстрел. Никто, кроме Лехновича, за дровами не пришел. Наверное, и он сам не пришел бы, если бы не работа. Но работа есть работа. Какой-то дряхлый старик отмерил ему полкубометра сырой сосны, и, пригибаясь под снарядами, на листе фанеры Лехнович потащил дрова к своему подвалу.

Теперь он был богач.

Весной заботы об отоплении подвала отошли. Возникли, однако, другие, еще сложнее.

Война не война, а клубни картофеля весной следовало высадить в землю. Иначе пропадет коллекция, не доживет и до осени.

Павловской станции больше не существовало, требовалось найти другие земли.

Тут все зависело от понимания людей, к которым Вадим Степанович обращался.

Если в подвале дома № 42 по улице Герцена не увидеть уникальной научной ценности, оставалось увидеть простую картошку.

А картошку людям полагалось есть, а не отдавать за нее свою жизнь. Тем более теперь, в голодное время.

Но никогда, ни разу за всю блокаду Лехнович не услышал такого разговора. У кого бы из ленинградцев ни просил он помощи, всегда встречал понимание.

Необыкновенно дорого стоило оно в ту пору.

О земле Лехнович договорился с директором совхоза «Лесное» (двенадцать километров от дома туда и обратно, конечно, пешком) и с Выборгским цветочным комбинатом.

В «Лесном» занялся посадкой сам, на цветочный комбинат отправилась Ольга Александровна Воскресенская. Пролежала зиму, но к весне, слава богу, поднялась. Только от голода почти потеряла зрение.

Работали очень медленно, из последних сил. Закончили посадку к 22 июня, к первой военной годовщине. Коллекция оказалась в полном порядке. Выбыл лишь один сорт — «Тесьма».

Тридцать восемь ночей Лехнович сторожил поле. Оружие — палка и свисток.

Так же В. С. Лехнович и О. А. Воскресенская работали и в 1943 и в 1944 годах, пока не сняли блокаду.

Есть, однако, вот какое обстоятельство.

В марте 1942 года заместитель директора института Ян Янович Вире один полный дублет коллекции картофеля вывез на Большую землю, в город Красноуфимск.

Получается, что Лехнович продолжал дважды в день ходить через весь Невский, высаживал клубни в «Лесном»; тридцать восемь ночей сторожил их в поле; еще две зимы держал коллекцию в совхозном сарае; собирал по всему городу тряпье и старую одежду, чтобы заткнуть в сарае щели; не смел прикоснуться к картофелине, только ее запах преследовал его днем и ночью, — а сам знал при этом, что коллекция теперь уже не единственная, не последняя, точно такая же вывезена в Красноуфимск.

— Отчего же знал? — возражает Вадим Степанович. — Точно не было известно, дошел ли материал до Красноуфимска.

— Но предполагать, надеяться вы могли?

— Конечно. Ну и что?

Как что?

Если человек мог надеяться, что перед ним уже не последний, не единственный экземпляр коллекции, что утрата ее уже не окажется безвозвратной утратой, если голод ему «объел» мышцы ног, а надо ходить по нескольку часов в день, копать землю, работать; если, кажется, десяток картофелин вернут силы…

Мы умеем себя уговорить, найти себе оправдание и в куда более легких обстоятельствах!

Вадим Степанович вежливо меня слушает. Седая, до пояса, борода. Спокойные глаза.

— Простите, вы рассуждаете не как специалист, — говорит он. — Нельзя коллекцию оставлять в единственном экземпляре. Положено хранить все дублеты. Есть правило.

— При каких условиях положено? — спрашиваю.

— Какая разница? При любых. Правило обязательное. Ученый не может рисковать образцами. Он слишком ценит свой материал.

Спрашиваю:

— Получается, перед вами даже выбора никакого не возникало?

— Конечно, — говорит Лехнович. — А какой выбор? Выбор был один: сохранить дублеты коллекции. Другого не возникало, нет. Совершенно верно.

Это не фраза, сказанная теперь. Это — убеждение, доказанное тогда.

А у меня опять вопросы…

Несколько лет назад в свет вышла книга бывшего уполномоченного Государственного Комитета Обороны по обеспечению Ленинграда и войск фронта продовольствием Дмитрия Васильевича Павлова. Свидетель тех событий пишет: «Институт растениеводства в сутолоке военных дней потерялся — не до него было в то время органам власти. Знали об этом и работники института, они могли поступить с коллекцией по своему усмотрению, и никто не спросил бы с них…»

Был, значит, выбор, а как же! Если выбора нет, если труд, голод, смерть неизбежны, о каком подвиге можно говорить, о какой нравственной высоте? Трагедия, ничего больше.

Выбор был.

И все-таки выбора не было.

— Хорошо, — говорит Лехнович, — давайте представим такой случай. Вот вы, писатель, написали книгу. Вы в ней весь, без остатка. Вся ваша жизнь. И вдруг, допустим, сложилась ситуация: в лютый мороз вы оказались в помещении, где ни полена дров, только ваша рукопись… Не важно, я условно, к примеру, вам же психологию надо понять. Так вот, замерзая, погибая, вытопите вы печь этой своей единственной книгой? Жизнью своей вытопите? Да или нет? Соблазн у вас появится? Мысль одна?.. Ну, так что же вы меня спрашиваете? Вы и другие? Удивляетесь, недоумеваете… Ходить было трудно, да, невыносимо трудно, вставать каждое утро, руками-ногами двигать… А не съесть коллекцию — трудно не было. Нисколько! Потому что съесть ее было невозможно. Дело своей жизни, дело жизни своих товарищей… Неужели такую элементарно простую вещь надо кому-то еще доказывать?

…Лехнович начал сотрудничать с Вавиловым в 1927 году. До этого жил в Каменец-Подольском. Окончил сельскохозяйственный институт, служил в исполкоме.

Какая память была у Николая Ивановича! Какая работоспособность! И как он ценил работящих людей! Ни в ком больше Лехнович не встречал потом такой доброжелательности к работящим, талантливым людям. И сейчас еще звучит в ушах Лехновича его бодрый, настойчивый голос: «За свои убеждения — хоть на костер!» Веселый был человек.

Во время войны Лехнович имел еще одну заботу: проверял, цела ли ленинградская квартира его брата — Сергея Ивановича. И писал ему на Большую землю.

Письма в ту пору доходили плохо: почтовые ящики висели переполненные, некому опорожнять. Приходилось каждый раз добираться до Главного почтамта и посылать оттуда. Так вернее.