Фарли Моуэт - Собака, которая не хотела быть просто собакой
Матт часто сопровождал папу и "Концепцию" вниз по течению. Он быстро научился удерживать равновесие и обычно стоял на носу, передними лапами на узком фордеке, застыв эдаким зевом водосточной трубы в виде химеры. С его стороны это было не пустое позирование, так как, очевидно, он взял на себя обязанность предупреждать папу о приближении каноэ к мелководью или к не видимому невооруженным глазом бару. Пользы от такого лоцмана было немного, несмотря на его самые лучшие намерения, ибо пес был сильно близорук. Он не мог также, как это говорится у речников, "читать воду". После истеричного лая, вызванного завихрением потока, которое Матт по ошибке принял за затонувшее бревно, он, бывало, спокойно пялился в пространство, когда "Концепция" вдруг садилась на мель. Обычно от внезапного толчка Матта, как из катапульты, выбрасывало за борт и он врезался мордой в мутную воду. Он не обижался на подобные пакости со стороны реки и возвращался к своим лоцманским обязанностям с еще большим рвением.
По такой реке папе еще более или менее удавалось медленно двигать "Концепцию" веслом, но всякая возможность ходить под парусом исключалась. А поскольку папа жаждал именно хождения под парусом, ему пришлось искать иные воды, и как-то в конце недели он объявил, что мы посетим озеро Маниту -крупное соленое озеро, которое лежит в сотне миль от Саскатуна.
Маниту -- один из самых соленых водных бассейнов в мире, а "Концепция" не была сконструирована для того, чтобы плавать в водной среде, ненамного более жидкой, чем черная патока. Маниту было для судна противопоказано. Когда мы спустили "Концепцию" на воду, она только чуть-чуть обмакнула киль и сидела на поверхности озера, как утка на льдине.
Поведение "Концепции" раздосадовало папу, и он принялся навязывать ей свою волю посредством балласта из камней. Потребовалось невероятное количество булыжников, чтобы достичь нормального погружения, а когда папа и я в конце концов сели в каноэ, то обнаружили, что "Концепция" столь же маневренна, как бетонный гроб в желатине. Вода, в которой судно завязло, была настолько густой, что я просто слышал, как кристаллики соли трутся о его гладкие борта. А когда мы подняли парус, ветер оказал на каноэ такое же слабое воздействие, как если бы на его месте были возведенные фондом Карнеги 26 стены публичной библиотеки Саскатуна.
Папа пришел в бешенство от неповоротливости "Концепции" и неразумно начал выбрасывать за борт балласт. Он перевалил через борт с полдюжины крупных булыжников, когда каноэ решило, что с него хватит. Один конец лодки весело выпрыгнул из воды, в то время как другой в нее погрузился; через долю секунды мы ужо плавали на поверхности неподвижного озера, а иод нами корпус, полный камней, медленно тянул нашу "Концепцию" на дно.
Нам не грозила никакая опасность. Без добавочного груза человеческое тело физически не могло утонуть в озере Маниту. Наоборот, мы настолько выступали из воды, что нам стоило большого труда доплыть до близкого берега. А когда мы приступили к подъему "Концепции" -- она лежала на глубине около десяти футов, -- то необычные свойства Маниту оказались серьезной проблемой. Мы обнаружили, что нырнуть в него невозможно. Это было весьма жуткое испытание: мы не могли заставить себя погрузиться глубже, чем на один фут. В конце концов папе пришлось увеличить свой вес-- подобно ныряльщику за жемчугом в южных морях -- корзиной, полной камней. Держась за корзину одной рукой, он смог достичь затонувшего судна и закрепить трос за банку. Затем, на мой взгляд, довольно легкомысленно, папа отпустил корзинку -- и моментально взвился из глубины, как играющий лосось, на полкорпуса выскочив из воды, и шмякнулся па спину со звучным шлепком, который, должно быть, причинил ему почти такую же острую физическую боль, как поведение "Концепции" -- моральную.
Но, в конечном счете, разочарования, преследовавшие все попытки моего папы походить под парусом, не шли ни в какое сравнение с мерой его упорства. В августе того памятного года мы прицепили наш дом-фургон к Эрдли, поместили "Концепцию" на его крышу и отправились в настойчивые поиски водоемов для парусного спорта. И мы их отыскали.
Немного севернее, в краю сосен, за Принс-Альбертом, мы наткнулись на райский уголок под названием Эмма-Лейк. Это было настоящее озеро, полное настоящей воды, овеваемое дружелюбными ветрами.
Мы спускали "Концепцию" на воду с трепетом -- ведь в прошлом было так много неудач. Затем мы сели в нее и подняли парус.
Стоял один из тех чудесных дней, которые бывают только па равнинах Запада -- и больше нигде. Небо было кристально чисто и беспредельно, а жаркое солнце рождало на глади озера мириады ослепительных бликов. Стайки черных крачек рассекали крыльями западный бриз, прилетавший к нам из сосновых лесов. Он нежно надувал парус "Концепции", придавая ему прекрасную форму крыла. Каноэ ожило.
Мы плавали под парусом весь день, пока солнце нехотя не опустилось за синюю дымку от далеких лесных пожаров и не скрылось наконец совсем, унеся с собой бриз. А мы еще продолжали плыть в нашем маленьком суденышке, быстрое и легкое скольжение которого было более чем достойной наградой за те невзгоды, которые нам пришлось перенести.
Плавание "Лысухи"
Мой папа был не единственным в Саскатуне, кому были знакомы несбывшиеся надежды и тоска морской души, прикованной к суше. В городе насчитывалось достаточно много людей, разлученных с водной стихией. Папа перезнакомился с большинством из них благодаря своей работе и особенно потому, что на полках его библиотеки находилось одно из самых лучших собраний книг по лодочному спорту. Некоторые из тех папиных сотрудников, которые могли спутать слово "борт" со словом "брод", были склонны относиться неодобрительно к ежегодной дорогостоящей заявке на приобретение книг с явным мореходным уклоном. Но между прочим, главным библиотекарем был все же папа, и никто другой.
Эрон Пул был одним из тех, кто высоко ценил пристрастие папы к таким книгам. Этот человек, маленького роста, худощавый, с орлиным профилем, лет тридцать тому назад эмигрировал из приморских провинций, и в течение двадцати девяти лет ему не хватало ощущения морской воды, журчащей под килем судна. То, что он приехал из внутреннего района провинции Нью-Брансуик и за годы жизни в приморье фактически никогда не выходил в море на чем-нибудь крупнее гребной шлюпки, не имело никакого отношения к тем чувствам, которые испытывал Эрон. Как житель приморья, заброшенный в прерии, он верил, что в нем течет кровь знаменитых мореплавателей из портов Северной Атлантики, а за двадцать девять лет человек способен припомнить целый ряд вещей, которые должны были бы и могли с ним случиться. Эрон обладал настолько великолепной памятью, что мог часами говорить о том времени, когда он ходил из Люненберга 27 на Большую Ньюфаундлендскую банку, сначала юнгой, затем бравым матросом, потом помощником капитана и наконец шкипером самой красивой рыболовной шхуны на всем побережье.
Стремление вернуться в море с течением времени становилось все сильнее, и наконец, в 1926 году, когда Эрону шел шестьдесят пятый год, он приблизил свою мечту и начал строить судно. Он уже выдал замуж своих дочерей, продал свое дело, отослал свою жену в Калифорнию и теперь принялся работать для себя, для души. Он планировал провести свое судно из Саскатуна до Нью-Брансуика -- и собирался проплыть весь путь, до последнего дюйма. Эрон принадлежал к той упрямой породе людей, которые не признают никаких препятствий, даже географических, вроде пустяков в две тысячи миль суши, которые пролегли между ним и его целью.
Он сам спроектировал судно и затем превратил подвал своего дома на Пятой авеню в лодочную верфь. Почти сразу же после того, как был заложен киль, один из его друзей, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, указал Эрону на то, что он никогда не сможет вытащить готовое судно из подвала, но Эрон не стал волноваться из-за проблем, которые относились к отдаленному будущему.
К тому времени, когда мы приехали в Саскатун, Эрон и его лодка уже не один год были постоянным объектом насмешек. Стоило упомянуть название лодки, и этого оказывалось достаточно, чтобы вызвать хихикание в пивных барах, даже у тех, кто успел посмеяться над этой самой шуткой сотни раз. То, что Эрон решил назвать свое детище "Лысуха", наперекор мнению толпы, было очень характерно.
-- А что тут такого? -- бывало, кричал он своим пронзительным и жалобным голосом. -- Лысуха -- очень красивая птица. Знает, когда надо нырнуть. Знает, когда плыть. Почти не умеет летать? А кому, черт побери, надо, чтобы лодка летала?
Речь Эрона была почти такой же грубой, как и его плотницкие работы, которые получались очень топорными. Он трудился над своим судном с беспредельным напряжением, но почти при полном отсутствии знаний и умения. Терпеливым он тоже не был, а терпение -- очень важное достоинство в судостроителе. Как и можно было ожидать, те, кому позволялось присутствовать при постройке, дали лодке другое имя. Они называли ее "Принцесса на шпаклевке".
