Александр Дюма - Мертвая голова (сборник)
Теодор даже не пытался ее искать. Он понял, что один только случай мог помочь ему. Юноша не переставал следить за афишей Оперы и видел, что «Суд Париса» продолжался, несмотря на отсутствие той, которая куда больше Венеры заслуживала яблоко первенства. С той минуты он решился не ходить больше в Оперу.
Внезапно юношу посетила мысль отправиться в Национальное собрание или к Кордельерам, чтобы найти там Дантона. Молодой человек собирался следить за ним днем и ночью и выяснить, где же он прячет прелестную танцовщицу. Теодор действительно отправился в Национальное собрание, пошел и к Кордельерам, но Дантона там не было. Он там не появлялся уже целую неделю. Утомленный борьбой, не прекращавшейся на протяжении двух лет, побежденный скорее скукой, нежели превосходством, Дантон, по всей видимости, оставил политическое поприще. Говорили, что он живет на загородной вилле, но где именно она находилась, не знал никто. Одни говорили, что в Рюэе, другие – что в Отее.
Дантон был так же неуловим, как и Арсена. Может быть, читатель подумал, что это к лучшему и что отсутствие этой танцовщицы заставило Гофмана вернуться мыслями к Антонии. Но, как ни странно, этого не произошло. Напрасно юноша предпринимал бесконечные усилия, пытаясь думать о бедной дочери дирижера из Мангейма. Всего на минуту сила воли позволяла Теодору сосредоточиться на его давнем воспоминании – кабинете маэстро Готлиба Мурра. Но спустя короткое время партитуры, лежащие на фортепиано и столах, старик, нетерпеливо стучащий ногой, Антония на своем диване – все это бесследно исчезало, уступая место другой сцене, на которой сначала двигались только тени, потом эти тени превращались в тела, а затем эти тела принимали мифологические образы. Все эти герои, нимфы, боги, полубоги потом вдруг пропадали, чтобы дать место богине садов, прелестной Флоре, Арсене, женщине с бархоткой на шее и бриллиантовой пряжкой. В такие минуты Гофман впадал не в задумчивость, а в состояние полного восторга, из которого его могла вывести только действительность: толчки прохожих на улице или громкие крики детворы.
Когда эти мечты, которым Теодор принес себя в жертву, становились невыносимыми, он выходил на улицу и шел вдоль набережной, переходил реку через Новый мост и останавливался только на углу Монетной улицы. Там Гофман нашел кофейню, место сбора самых заядлых курильщиков столицы. Здесь юноша воображал себя посреди какой-нибудь английской харчевни, на голландском вокзале или в шумном зале немецкого трактира. Кроме отъявленных курильщиков, в этом месте никто не мог находиться из-за нестерпимо едкого дыма.
В кофейне Гофман садился за маленький столик, стоявший в самом дальнем углу, просил бутылку пива из пивоварни господина Сантера, отказавшегося в то время от полномочий генерала национальной гвардии Парижа в пользу господина Анрио, и набивал до самого верха несоразмерно большую трубку, уже знакомую нам. За несколько минут юноша окружал себя облаком дыма таким же густым, как и то, которым прекрасная Венера укрывала своего сына Энея всякий раз, когда считала нужным оградить его от злобы врагов.
Уже неделя, а может, и все десять дней прошли, с тех пор как с Гофманом случилось это происшествие в Опере, и, значит, столько же времени прошло со дня исчезновения прелестной танцовщицы. Был час дня. Теодор с полчаса как находился в кофейне, стараясь изо всех сил напрячь свои легкие и окутать себя облаком дыма, которое бы сделало его невидимым для посторонних глаз. Но тут вдруг ему показалось, что сквозь эту пелену он увидел знакомый образ. Потом к шуму, царившему в кофейне, добавилось чье-то едва слышное пение и отстукивание такта. Это живо напомнило молодому человеку о незнакомце из Оперы. Временами юноше чудилось, будто в этом мареве он видит какую-то светлую переливающуюся точку. Гофман открыл глаза, наполовину сомкнувшиеся под влиянием сладкой дремоты, и заметил напротив себя, на табурете, своего соседа из Оперы. У юноши не было никаких сомнений в том, что это он, потому что на этот раз фантастический доктор не позабыл о бриллиантовых пряжках на ботинках, перстнях на пальцах и табакерке с мертвой бриллиантовой головой.
– Чудно! – сказал Гофман. – Я опять схожу с ума…
И он быстро закрыл глаза. Но чем плотнее он смыкал их, тем лучше он слышал тихое пение и стук пальцев незнакомца. Все это было так явственно, что юноша поверил в реальность происходящего. Он открыл сначала один глаз, потом другой. Загадочный доктор оставался сидеть на прежнем месте.
– Здравствуйте, молодой человек, – обратился он к Гофману, – вы, кажется, спите? Так понюхайте табаку, это освежит вашу голову.
И, открыв табакерку, он предложил ее юноше. Теодор протянул руку, взял щепотку и понюхал ее. В ту же минуту ему показалось, что темная пелена спала с его глаз.
– Ах! – воскликнул Гофман. – Это вы, добрый доктор? Как я рад вас видеть!
– Если вы так рады меня видеть, – ответил доктор, – почему же вы не стали меня разыскивать?
– Разве я знал ваш адрес?
– Вот новость! Вам дали бы его на первом кладбище.
– Разве я знал ваше имя?
– Доктор с мертвой головой, все меня знают под этим именем. К тому же есть одно место, где вы всегда можете меня встретить.
– Где же это?
– А в Опере. Я там работаю доктором. Вам это известно, потому что вы видели меня там дважды.
– Ах! Опера! – проговорил Гофман, покачивая головой и тяжело вздыхая.
– Да, вы не ходите туда больше.
– Не хожу.
– С тех пор как Арсена не исполняет роли Флоры?
– Вы угадали. И до тех пор, пока ее там не будет, я не пойду туда.
– Вы ее любите, молодой человек, вы ее любите!
– Не знаю, можно ли назвать мой недуг любовью. Но я чувствую, что если я не увижу ее больше, то или умру от этой разлуки, или сойду с ума.
– Тьфу, пропасть! Не надо сходить с ума! Не надо умирать! Безумным очень сложно помочь, умершим же совершенно невозможно.
– Что же тогда делать?
– Хм! Вам надо ее увидеть.
– Увидеть ее?
– Конечно!
– Но знаете ли вы способ?
– Быть может.
– Какой же?
– Погодите.
И доктор задумался, усиленно моргая и постукивая пальцами по табакерке. Потом, спустя минуту, он остановил пальцы на черном дереве:
– Вы, кажется, живописец?
– Да, живописец, музыкант и поэт.
– Нас интересует теперь только живопись.
– Ну?
– Что, ну? Арсена поручила мне разыскать для нее живописца.
– Зачем же?
– Зачем нужны живописцы, черт возьми! Чтобы написать ее портрет, конечно.
– Портрет Арсены! – вскрикнул Гофман, приподнимаясь. – О! Я готов! Я готов!
– Тсс! Не забывайте о том, что я человек степенный.
– Вы мой спаситель! – закричал Гофман, бросаясь на шею таинственному доктору.
– Молодость, молодость, – прошептал тот в ответ и сопроводил свои слова смехом, подобным тому, каким, вероятно, должна была бы смеяться его мертвая голова, если бы она вдруг обрела свою естественную величину.
– Пойдемте, пойдемте, – заторопил его Гофман.
– Но вам нужны краски, полотно и кисти.
– Все это у меня есть, пойдемте же.
– Пойдемте, – согласился доктор.
И оба вышли из кофейни.
Портрет
Гофман, выходя из кофейни, сделал движение, чтобы подозвать фиакр, но доктор хлопнул в ладоши, и тут же откуда ни возьмись подкатила карета, вся обитая черным, запряженная двумя черными лошадьми, управляемыми кучером, одетым в черное. Где она стояла? Откуда появилась?
Маленький чернокожий грум, тоже в черном, опустил подножку. Гофман и доктор поднялись в карету, сели один возле другого, и в ту же минуту экипаж бесшумно покатился по направлению к гостинице Гофмана.
Юноша колебался, идти ли ему в комнату. Он боялся, что едва повернется спиной, как карета с лошадьми, доктор, грум и кучер исчезнут так же, как и появились. Но к чему же тогда было везти его от кофейни на Монетной улице до Цветочной набережной? Это показалось Гофману полной бессмыслицей, и юноша, успокоенный таким простым логическим доводом, выбрался из кареты, вошел в здание, проворно взбежал по лестнице и ворвался в свою комнату. Там он схватил палитру, кисти, краски и холст самого большого размера и спустился так же быстро, как и поднялся. Экипаж все еще стоял у подъезда.
Кисти, палитра, этюдник с красками были помещены в карету, груму же приказали держать холст. Когда все устроились, карета тронулась с места так же легко и неслышно и покатилась с той же быстротой, что и до этого. Через десять минут экипаж остановился напротив прелестного маленького домика под номером пятнадцать на Ганноверской улице. Гофман запомнил адрес, чтобы в случае необходимости суметь отыскать дорогу и без помощи доктора.
Дверь отворилась; конечно, доктор был в этом доме не чужой, потому что привратник не спросил даже, куда тот идет, и Гофман последовал за доктором со своим этюдником и холстом и тоже вошел в переднюю. У юноши возникло ощущение, что он попал в переднюю дома какого-то патриция в Помпее. Стоит вспомнить, что в то время была мода на все греческое: прихожая была расписана фресками, украшена канделябрами и бронзовыми статуями.
