Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения

Потом в свой черед запели жены дровосеков под рокот ручья в лесу разоренном, бубенцы коров зазвенели под оклик долин и крики степей.

Ради ее младенческих лет содрогнулись меха и тени – и бедняцкие спины, и легенды небес.

И очи ее и пляска превыше брызг драгоценных, превыше холодных влияний, превыше услад неповторимого места и мига.

XXXII. Война

Ребёнком – случились небеса, отточившие мне зрение; и всевозможные черты добавились в мой облик. И все Явленья всколыхнулись. – Теперь – извечная уклончивость мгновений и бесконечность математики гонят меня по миру, изнуряя всеми видами житейских преуспеяний, я уважаем за странность детства и непомерность отклонений. – Мне видится война, по праву иль по силе, где замыслы непредсказуемы.

Всё это не сложнее музыкальной фразы.

XXXIII. Юность

I

Воскресенье

Расчеты в сторону, неуклонимое сошествие небес, приход воспоминаний, сеанс ритмичности охватывают дом, и голову, и область духа.

– Срывается конь, беговая дорожка – и мимо посевов, и реденьких рощиц, истыкан угольной чумой. Несчастная женщина, как из романа, неведомо где, вздыхает о невероятных разлуках. Бандиты в томлении после грозы, попойки и ран. И дети глотают проклятия по-вдоль реки.

– Вернемся к ученью под шум разрушительной стройки, растущей и зреющей в массах.

II

Сонет

Обычного сложенья человек, и плотьповешенный в саду, не так ли, плод, – о,дни порожденья! – тело дар, который тратят          влет – о,любовь, напасть или энергия Души? И склоныобильно плодородили артистами и принцами,генеалогия и раса вас толкали назлодейства и на траур: целый мир вам счастие,          и вампогибель. Но теперь, труды свершив, ты и твои          расчеты,ты, нетерпение твое – всего-то ваше пение иваши танцы, привольны, преходящи, хоть бы          разомизобретенье и преуспеяние причинойдля братства всех людей, так скромно          во вселеннойбез образов; – но мощь и право отражают ваштанец, ваше пение, нашедшие признанье лишь          теперь.

III

Двадцатилетие

Отослано стогласье назиданий… Телесная наивность горько осажена… – Адажио – Ах! Бесконечный эгоизм подростка, прилежный оптимизм: как мир был полон цветами этим летом! Умирание форм и созвучий… – И хор для утешенья немощи и пустоты! И хор фужеров, и ночных мелодий…

На деле, нервы вмиг сорвутся в гон.

IV

Ты все еще в поре антониевых искушений. Забавы половинного задора, позывы подростковой спеси, опустошение и ужас. Но ты за этот труд возьмешься: возможности архитектуры и гармоний восколыхнутся у твоего подножья. И совершенные, нежданные созданья откроются твоим пытаньям. Мечтательно прихлынет близ тебя все любопытство древних толпищ и роскоши досужей. И память с чувствами твои всецело будут пищей для творческого рвения. А что до мира – чем он станет, когда ты выйдешь? Во всяком случае, не тем, что видно ныне.

XXXIV. Мыс

Золотая заря и зябкое повечерье встречают наш бриг в открытом море, в виду этой виллы со всеми ее пристройками, которыми занят весь мыс – а он не уступит Эпиру и Пелопонесу, или главному из Японских островов, а то и Аравии! Святилища озаряются при возвращении процессий; неоглядные виды современных береговых укреплений; дюны в убранстве жарких цветов и вакханалий; исполинские каналы Карфагена и сваи обманной Венеции; вялые извержения Этны и расщелины в ледниках, где полно воды и цветов; мостки, осененные тополями Германии; откосы диковинных парков, где клонятся кроны японских дерев; и круговые фасады роскошных отелей Скарборо или Бруклина; и рельсы надземки, что опоясывают, пронизывают и перекрывают постройки этого Отеля, возведенные по образцу самых изящных и колоссальных зданий Италии, Америки и Азии, – постройки, чьи окна и террасы, полные вечером света, хмеля и свежего ветра, открыты для путешественников и для знати, – а днем позволяют и береговым тарантеллам, и даже ритурнелям из долов, славных искусством, дивно украсить фасады Мыса-Дворца.

XXXV. Сцены

Как прежде Комедия держит аккорды и делит Идиллии:

Сплошные бульвары подмосток.

Долгий пирс деревянный от края до края булыжного поля, где варвары толпою проплывают среди ободранных деревьев.

В проходах черной саржи, в ритм прогулочного шага, под фонари с листвою.

И птицы из мистерий бьются об известчатый понтон, трясомый островным скопленьем из лодок зрителей.

И флейта с барабаном аккомпанируют лирические сцены, клонящиеся в ниши там, под потолком, вокруг салонов современных клубов и зал античного Востока.

Феерия лавирует на вышине амфитеатра, увенчанного порослью, – иль вьется и снует для стоеросов, на бровке межкультурья, в тени от колыхания лесин.

И водевили делятся на сцене по бровке стыка десяти кулис, идущих от рядов и до огней.

XXXVI. Исторический вечер

В какой бы вечер, предположим, ни обнаружился наивнейший турист, сбежавший от наших экономических кошмаров, касанье мастера одушевляет клавесин лужаек; играют в карты в глубине пруда – зерцала, проявляющего королев и фавориток, тут и святые девы, и вуали, и сыновья гармонии, и хроматизмы легендарные к закату.

Его бросает в дрожь, когда проносятся охоты с кутерьмою. Комедия сочится на парковых подмостках. Но как нелепы мелкий люд и бедняки в таких дурацких перспективах!

В его покорном взоре – Германия под луны громоздится; завиднелись татарские пустыни – старинные бунты кишат посередине Поднебесной; по лестницам и королевским тронам – невзрачный бледноватенький народец, Магриб и Запады, себя воздвигнет. Потом известные балеты морей с ночами, недорогая химия и нелады мелодий.

Все та же магия буржуазии во всех концах, куда б ни занесла нас почта! И лекарь-недоучка сразу чует, что невозможно дольше поддаваться столь индивидуальному настрою, и мареву телесных угрызений, уже одно признание которых горько.

Нет! – Время пропарки, подъятых морей, подземного пламени, сноса планеты и методичнейших истреблений, – всего, что незлобиво намечено и Библией и Норнами, а ныне поднадзорно существу вполне серьёзному. – На этот раз вершится не легенда.

XXXVII. Bottom[2]

Хотя и была действительность слишком терниста для моего норова, я очутился все же у моей дамы – большущей серо-голубоватой птицей, обсыхающей средь лепнин потолка и тянущей крылья в затеми вечера.

Я был – у ног балдахина, несущего ее возлюбленные жемчуга и ее совершенства телесные, – большущим медведем с лиловыми деснами и шерстью в сединах печали, с хрусталем серебром консолей в глазах.

Все стало – тьма и жгучий аквариум. Поутру – задорной июньской зарей – я унесся, осел, в поля, трубя, потрясая своей обидой, покуда сабинянки из предместья не бросились мне на сивую грудь.

XXXVIII. Г

Все чудовищности уродуют свирепую хватку Гортензии. Ее уединенность – механика эротическая. Ее утомленность – динамика любящая. Под присмотром детства она – в многочисленные эпохи – была пламенной гигиеной рас. Ее двери распахнуты нищете. Там нравственность современного люда развоплощается в ее страсть или власть. – О, трепет нещадный желторотых любвей на почве кровавой и в кислородном светле! найдите Гортензию.

XXXIX. Движение

Извилистый бег по откосу речных водопадов,Зияние по ахтерштевню,Проворство уклона,Ход необъятный потокаВлекут неизведанным светомИ новейшею химиейПутников через долинные смерчи,Через торнадо.

Они – покорители мира,В поисках формулы личной удачи;Спорт и комфорт путешествуют с ними,Они привозят воспитаниеНародов, классов, диких тварей на этом Корабле.Дурнота и покойС допотопным еще освещеньем,С вечерами учений унылых.Поскольку болтовни среди устройств – кровь,          украшения, огонь, цветы,Взведенные счета на беглом судне,–  И можно разглядеть как бы катящуюся          дамбу за водномеханическим путем,Чудовищный пакгауз их отчетов – непрестанно          лучезарен;Их, загнанных в героику открытийИ в гармонический экстаз.Среди врасплох пришедших атмосферных          неудобствИз юности двое, уединившись в ковчеге,–  Прощаем ли древнюю дикость? —Поют неусыпно.

XL. Поклонение