Мор Йокаи - Венгерский набоб
Но уж совсем дело неслыханное, если артистка только потому отказывается выступать, что у нее болен муж. Муж?.. Да бог с ним совсем; ну вызови к нему врача, коли думаешь, что вылечит, но сама... сама иди пой, играй, улыбайся, кокетничай.
Уже несколько дней, как по городу пополз скандальный слушок, будто Мэнвилль не желает выступать якобы потому, что не в состоянии петь. Муж, видите ли, у нее при смерти, и она сама не своя, отлучаясь даже на минутку. Полноте! Кто же этому поверит? Не хочет играть, потому что Каталани здесь и публика ей аплодирует, вот и оскорбилась почтенная мадам.
На директора наседали со всех сторон: почему не заставит? Тот ежечасно слал ей просьбы, потом угрозы: вы отпуска, дескать, просите: мужу на воды надо, иначе не поправится, - хорошо; но прежде, по контракту, вы еще раз обязаны спеть. "Пусть так, спою, только отпустите". - "Но мы вам самую невыгодную партию дадим". - "Неважно, и на это пойду, лишь бы поскорей".
Неделю целую, не смыкая глаз, провела уже артистка у постели тяжко занемогшего мужа, сама став ничуть не краше его. Ночи напролет просиживала она на краешке кровати, чутко прислушиваясь к слабому его дыханию, считая минуты, - не опоздать бы с лекарством, прохладную руку прикладывая к пылающему лбу и успокоительным шепотом отгоняя бредовые видения. Друзья, знакомые глаз к ним не казали, боясь, что болезнь заразна. А жена обнимала мужа, склоняясь на влажную от пота подушку, целуя его в горячие губы, к груди прижимая пышущую жаром голову и думая: "Заразная, так пусть и я заражусь; умрешь, и я с тобой..." И всякий театр и изменница-слава предавались полному забвению в этот миг.
Кризис в болезни Мэнвилля наступил как раз в ночь накануне представления. Освежающий сон смежил ему веки. Жизнь больного, по уверению врачей, была теперь вне опасности.
Жозефина по-прежнему бодрствовала у его постели. Блаженное выражение вновь обретенного покоя разлилось по ее благородному побледневшему лицу. А на уме - лишь одно: он скоро поправится!
В руках у нее - ноты той невыгодной партии, которую она пробегает, чтобы получше вспомнить и скрасить, озарить творческим своим воображеньем. Но тщетно. Партия неблагодарная: одна из тех, в какие все силы душевные можно вложить почти без успеха; которую автор писал без внутреннего подъема, отчетливой мысли, предоставив исполнителю вдохнуть в нее то, чего ему самому не хватило. Такую бы на пол швырнуть, - порвать в клочки и растоптать, но Жозефина не досадует; суетным театральным страстям нет места в ее сердце, которое полнится радостью: муж опять будет здоров!
Временами глаза вдруг затуманятся. Вспомнится блистательная пора жизни, и мысли повлекут невольно в противоположную сторону, туда, где все тени длиннее: к сценическому закату. Но один только взгляд на спящего мужа, и опять просветлеет лицо: ведь это же пустяки, кукольная комедия все! Рай здесь, дома, в четырех стенах, и с огнями рампы ничего общего не имеет. Как молила она небо о муже, и вот он выздоравливает. Так пропадай же ты, слава, взамен! Ведь потери мужа никакая слава, никакой бы успех не возместили.
Дверь между тем тихонько приоткрылась, и на мягкие ковры осторожно ступила мадемуазель Жанетта, давняя, любимая служанка Жозефины, которую в последнее время она от всякой работы освободила, подругой, компаньонкой оставив при себе.
Вид у Жанетты озабоченный, и она тщетно пытается это скрыть.
- Вы зачем? - вполголоса спросила Жозефина, жестом призывая не шуметь: муж заснул.
- Ах, мадам, как я рада, что господин Мэнвилль на поправку пошел! И как бы хотелось мне, чтобы вы, вы взяли сегодня да и _захворали_.
- Такого зла желаете вы мне?
- Что вы, мадам! Я не про какую-нибудь всамделишную хворь, я про _театральную_.
- Но вам известно, Жанетта, что такая хворь не в моих привычках; зачем же предлагать?
- Ах, мадам, вы еще не знаете, наверно, что нынче и Каталани поет - в "Зельмире".
- Знаю, Жанетта.
- И ей хлопать будут, венки кидать...
- И вы решили, что мне это неприятно? Каталани - великая артистка, она это заслужила.
- Великая, пока вас нет. Господи боже, надо же так придумать: вам после нее в "Итальянке" выступать! Публика вам равнодушие станет выказывать...
- К этому я приучена уже.
- Но не просто равнодушие - враждебность, неудовольствие свое!
- Стерплю и это.
- О мадам, но вы не знаете, что затевается против вас. Везде говорят в городе...
- Что говорят?
Жанетта помедлила, словно ища слов помягче, потом все-таки повторила в точности:
- Что вам _шикать_ будут...
Жозефина побелела как мел и поникла головой. Ноты выпали у нее из рук, на глаза навернулись слезы.
- О мадам, если можно, не выступайте сегодня; не пойте больше никогда. Вас сговорились освистать.
Жозефина выпрямилась спокойно.
- Пускай. Что мне до этого теперь! - И взгляд ее упал на спящего мужа. - Но мы расшумелись с тобой, Жанетта. Не дай бог, проснется, услышит.
В эту минуту Мэнвилль открыл глаза. Протянув изможденные руки, он заключил в них гладкую, белую руку жены и привлек ее к себе.
- Я слышал все, - тихо, невнятно промолвил он. - Больные, они хитрецы: притворятся, будто крепко спят, а сами подслушивают... Так вот до чего мы дожили...
Жена, наклонясь, поцеловала его в лоб.
- Не волнуйся, Таро. Слухи всегда бывают преувеличенными. Я не думаю, что со мной могут так поступить. Ну, а если... то что я теряю? Славу?.. Распроститься с ней - это счастье для меня. Ведь у меня останешься ты.
- Не надо было влюбляться так в меня, - вздыхал Мэнвилль. - Артистка принадлежит всем, и если один завладевает ею, он вор, его казнят.
- Успокойся и перестань об этом думать.
- Перестать об этом думать? - с горечью повторил больной. - Это мне-то, знающему, что такое даже один-два свистка среди грома рукоплесканий, свистка, которые и с бурей восторга долетают до сцены, жаля страшнее змей? Это мне спать спокойно, зная, что ты, мой кумир, моя святыня, - у позорного столба и жалкий сброд срывает лавры с твоего чела, увенчанного самой десницею господней? Нет, этот свист, это шиканье и сюда долетят, до меня, я вблизи, наяву буду слышать их - даже в звоне собственного стакана! Ах, подай же мне этот стакан, вдребезги чтобы разбить его!
- Не горячись, Таро! - упрашивала жена. - Ну могут ли оскорбленья запятнать честного человека? Ты сам увидишь, что никакая грязь меня не коснулась, когда я вернусь.
- А до тех пор мучиться мне тут, метаться в постели? Так, по-твоему? Нет. Я отнести себя велю туда, в зрительный зал, хоть полумертвого. Хочу поглядеть, у кого хватит духу меня убить, через мой труп переступить? Я! Да, я всем им брошу вызов!
- Ляг, Таро, - возразила хладнокровно жена. - Горячность твоя ничему тут не поможет. Ну кто побоится больного человека? Да и здоровый ты бы меня не защитил: ты ведь мне муж. Будь ты любовник мой, рыцарствовал бы тогда, как душе угодно; но муж актрисы, который со зрителями воюет, не желающими аплодировать его жене... Согласись, это смешно!
Мэнвилль закрыл обеими руками лицо.
В прихожей задребезжал в эту минуту звонок. Жанетта побежала отворять.
- Поправлюсь - плясуном заделаюсь канатным! - давясь рыданиями, хрипел Мэнвилль. - Цирк нужен им, собачек дрессированных подавай на задних лапках, трюкачей продувных, танцорок полуголых вместо искусства. Была бы вторая жизнь, манеж бы уж лучше открыл, а не театр. Farewell [прощай (англ.)], Отелло! Ты победил, Петрушка!
Напрасно Жозефина увещевала кипятившегося артиста, который последние силы истощал в этой словесной борьбе. Но воротилась Жанетта со вскрытым письмом в руках.
- Прошу прощенья, мадам, что посмела распечатать. Но податель не захотел сказать, от кого, я и подумала, еще пасквиль какой; люди на все способны.
- И что же оказалось?
- Оказалось совсем наоборот. Да вы сами прочтите.
- Анонимное письмо? Кто мог его написать?
- Да, видно, невелика персона, уж больно грамотно написано. Какой-то просто одетый человек подал его мне. Прочитайте, мадам; вслух прочтите, чтоб и господину Мэнвиллю слышно было.
Взяв письмо, Жозефина громко прочла:
- "Бессмертная артистка! Пусть вас не удивляет, что некоторые люди, не нашедшие себе лучшего занятия, к сегодняшнему вашему выступлению делают приготовленья, могущие вас огорчить. Но я со всей твердостью заявляю вам, что та часть зрителей, которая ходит в театр не болтать, а слушать, - все, кто чтил ваше искусство выше вашей прелести, и посейчас сохраняют самые горячие чувства к вам, не дальше как сегодня вечером их и засвидетельствуют не только словом, но, если понадобится, и _делом_. Выходите же к публике с той уверенностью, какую дает человеку сознание, что его любят. Извините за эти сбивчивые строки; пишущий их - простой ремесленник, и единственный повод, побудивший его обратиться к вам, тот, что и он родился в Венгрии и горд своей соотечественницей. N.N.".
Незатейливые, безыскусные эти слова как бальзам пролили на душу гонимой женщины. Значит, есть, не затухло все-таки пламя благоговения перед искусством среди тех, кто поклоняется лишь ему, ничего иного от жриц его не требуя.
