Уильям Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага
Мы не намерены распространяться о том, как Пен ухаживал за мисс Фодерингэй: читатель уже получил образчик ее разговора, и множить их нет надобности. Пен просиживал у нее часами, до дна раскрывая ей свое простое, отроческое сердце. Все, что он знал или чувствовал, все, о чем мечтал, или что прочел в книгах, или вообразил, он выкладывал ей. Он не уставал говорить и томиться. Чуть в его горячем мозгу возникала какая-нибудь мысль, он облекал ее в слова и сообщал своей богине. Ее роль в этих диалогах сводилась к тому, чтобы делать вид, будто она понимает, о чем говорит Пен, и всем своим прекрасным лицом выражать сочувственное внимание. На самом же деле во время его тирад прелестная Эмили, не понимавшая и десятой их доли, думала на досуге о собственных своих делах, прикидывала, с каким гарниром лучше подать холодную телятину, или как половчее перелицевать черное атласное платье, или как сделать из шарфа такую же шляпку, какую купила вчера мисс Тэктвейт. Пен рассыпал перед ней сокровища Байрона и Мура, перлы поэзии и чувства; на ее долю оставалось только закатывать глаза или же, на мгновение задержавшись взглядом на его лице, восклицать: "Ах, какая прелесть! Как красиво! Прочтите эти строки еще раз!" И Пен старался пуще прежнего, а она возвращалась к своим нехитрым мыслям о перелицованном платье или о бараньем рагу.
Любовь Пена не долго оставалась тайной для очаровательной Эмили и ее папаши. Уже во второй его визит оба поняли, как обстоит дело, и, когда Пен удалился, капитан сказал дочери, подмигнув ей из-за стакана с грогом:
- Милли, голубка, не иначе как ты поймала его на крючок.
- Полноте, папаша, ведь он еще ребенок, - возразила Милли. - Сущий младенец.
- А ты его все равно подцепила, - сказал капитан, - и на мой взгляд рыбка недурна. Я порасспросил Тома у "Джорджа" и Флинта, бакалейщика, у которого его мать закупает припасы, - состояние не маленькое - собственный выезд - прекрасный парк и усадьба - Фэрокс-Парк - единственный сын - в двадцать один год станет безраздельным владельцем имущества - такое на дороге не валяется, мисс Фодерингэй.
- Эти мальчики только говорят красно, - вздохнула Милли. - Помните, в Дублине, уж как вы расхваливали молодого Полдуди, у меня до сих пор полон ящик стихов, что он писал мне из колледжа Святой Троицы. А он взял и уехал за границу, и мать женила его на англичанке.
- Лорд Полдуди был знатного рода, у них это принято; да и ты еще тогда не прославилась. Но ты особенно не поощряй этого юнца, - клянусь честью, Джек Костиган не потерпит, чтобы кто-то играл его дочерью.
- Не беспокойтесь, папаша, дочь и сама этого не потерпит, - сказала Милли. - Подлейте-ка мне пунша, очень уж вкусно. А насчет юнца можете не тревожиться, я не маленькая, капитан Костиган, сумею о себе позаботиться.
И вот Пен продолжал скакать в город и обратно и после каждого свидания с девушкой все больше в нее влюблялся. Капитан иногда присутствовал при этих свиданиях, но обычно тотчас по приходе Пена нахлобучивал шляпу и отправлялся по каким-нибудь делам, предпочитая оставлять парочку наедине и полностью полагаясь на свою дочку. Как упоительны были эти минуты! Гостиная капитана была низкая комната с деревянными панелями и большим окном, смотревшим в сад настоятеля собора. Пен сидел там и говорил без конца - говорил с Эмили, которая была так прекрасна, когда склонялась над своим рукоделием, - так прекрасна и так спокойна, и солнце вливалось в широкое окно, освещая ее с головы до ног. В самый разгар их беседы загудит, бывало, соборный колокол, и Пен, умолкнув, с улыбкой на губах ждет, пока растают в воздухе его раскатистые удары; или под вечер расшумятся грачи на старых вязах; или приглушат его слова звуки органа ж церковное пение.
К слову сказать, мисс Фодерингэй, в скромной шали и шляпке под вуалью, каждое воскресенье неукоснительно ходила в церковь в сопровождении своего неутомимого родителя, который восклицал "аминь" густым басом с ирландским акцентом, участвовал в пении псалмов и вообще вел себя примерно.
Маленький Бауз, старый друг их дома, рвал и метал, узнав, что мисс Фодерингэй подумывает о браке с мальчишкой моложе ее на восемь лет. Бауз, калека, сам признававший, что он еще безобразнее, нежели Бингли, а посему не может играть на сцене, был странный, беспокойный человек, наделенный недюжинным талантом и юмором. Мисс Фодерингэй сразу привлекла его своей красотой, и он стал учить ее играть. Своим надтреснутым голосом он пронзительно громко читал ей роли, а она со слуха заучивала их наизусть и повторяла звучным, ласкающим контральто. Он показывал ей, как нужно двигаться, и сам сгибал и округлял ее бесподобные руки. Те, кому довелось видеть эту актрису, помнят, вероятно, что она всякий раз играла с одинаковыми жестами, интонациями и мимикой, что она всегда останавливалась на той же половице, в той же точно позе, в то же мгновение, и на такую же высоту закатывала глаза, и разражалась душераздирающими рыданиями на том же особенно трагическом слове. Она кланялась публике, вся трепеща от волнения, такая измученная и заплаканная, что кажется, сейчас лишится чувств, а едва ее скрывал занавес, подкалывала волосы и уходила домой, к бараньей котлете с крепким портером; и, покончив с утомительными дневными трудами, ложилась спать и храпела воинственно и равномерно, как ночной сторож.
Итак, Бауз вознегодовал, узнав, что его ученица готова погубить свою карьеру, став женою помещичьего сынка. Он уверял, что, как только ее увидит какой-нибудь лондонский антрепренер, она получит ангажемент и будет иметь огромный успех в столице. Беда в том, что лондонские антрепренеры уже видели ее. Три года назад она дебютировала в Лондоне и провалилась по причине полной неспособности. А уже после этого за нее взялся Бауз и стал проходить с нею роль за ролью. Как он трудился, как взвизгивал и размахивал руками, снова и снова повторяя те же строки, и с каким неодолимым терпением и тупостью она ему вторила! Она понимала, что он делает из нее актрису, и не препятствовала ему. Она не была ни признательна, ни неблагодарна, ни злонравна, ни жестока. Она была просто глупа, а Пен был без памяти в нее влюблен. В назначенное время из "Герба Клеверингов" прибыла карета и увезла наших друзей в Чаттерис, в театр, где, как с радостью отметил Пен, собралось довольно много публики. Мистер Фокер и мистер Спэйвин, прибывшие из Бэймута, сидели в ложе, разодетые по последней моде. Они дружески поздоровались с Пеном и, оглядев его дам, вполне их одобрили; да и то сказать, Лора была премиленькая девочка, с румяными щечками и блестящими темными локонами, а миссис Пенденнис в черном бархате, с брильянтовым крестиком, который она надевала в торжественных случаях, выглядела как никогда благообразной и величественной. Позади них расположились мистер Артур и тихий Сморк с кудрей, ниспадающей на лоб, и в белом шейном платке, повязанном с большим тщанием. Он стыдился, что находится в столь греховном месте, но как же сладко ему было там находиться! И он и миссис Пенденнис захватили с собою "Гамлета", чтобы следить по книжке, как то принято у провинциалов, для которых посещение театра - большое событие. Сэмюел, служивший у мистера Пенденниса кучером, конюхом и садовником, занял свое место в партере, где виднелся и человек мистера Фокера. Там же уселись унтер-офицеры драгунского полка, которого трубачи, с любезного разрешения полковника Франта, как всегда помогали в оркестре; а сам этот дородный и доблестный воин красовался в ложе, с медалью за Ватерлоо на груди и окруженный молодыми адъютантами.
- Что это за странного вида человек тебе поклонился, Артур? - спросила миссис Пенденнис. Пен густо покраснел.
- Это капитан Костиган, матушка, - сказал он, - ветеран войны в Испании.
И правда, то был капитан, в новом костюме и огромных белых перчатках, одной из которых он помахал Пенденнису, а другую растопырил на сердце и на пуговицах сюртука. Больше Пен ничего не сказал. Могла ли миссис Пенденнис догадаться, что мистер Костиган - отец мисс Фодерингэй?
Гамлета в тот вечер играл мистер Хорибул, из Лондона, а мистер Бингли довольствовался ролью Горацио, приберегая силы для Уильяма из "Черноглазой Сьюзен", которая шла вторым номером.
О представлении мы не будем рассказывать; скажем только, что Офелия выглядела прелестно и играла с отменным чувством: смеялась, плакала, растерянно озиралась, заламывала свои прекрасные белые руки и разбрасывала обрывки цветов и песен в очаровательном безумии. Ее великолепные черные волосы как нельзя более кстати рассыпались по плечам. Из нее получился самый очаровательный труп, какой только можно вообразить; а пока Гамлет и Лаэрт дрались в ее могиле, она с любопытством поглядывала из-за кулис на ложу Пена и на семейную группу, там собравшуюся.
В ложе между тем все наперебой ею восхищались. Элен не могла нахвалиться на ее красоту. Маленькую Лору озадачили и Дух, и пьеса в пьесе (когда Гамлет в этой сцене, сидя у ног Офелии, откинулся головой ей на колени, Пен ощутил острое желание своими руками задушить мистера Хорнбула), но красавица Офелия ей ужасно понравилась. Пен был в восторге от впечатления, которое она произвела на его мать, и священник, со своей стороны, тоже не скупился на похвалы.
