Магдалена Тулли - Сны и камни
В другой точке неизбежно скапливается отделенное от холода тепло. От избытка тепла перегревается подземное оборудование. Есть в этом городе улица, на которой жара уже многие годы не спадает ни на минуту. Газоны высохли и превратились в тучи песка, подгоняемые горячим ветром. Песчинки запорашивают людям глаза, отчего белки краснеют, придавая лицам выражение сдерживаемой ярости. Песок просачивается всюду, от него портятся даже часы и швейные машинки. По ночам там слышны крики, а в подворотнях вспыхивают красные огоньки сигарет. Жара не дает уснуть. Некоторые прожили здесь многие годы, так и не сомкнув глаз и все больше раздражаясь. Под каждым фонарем стоят алкоголик и проститутка, что ни десять минут с воем сирены проносится «скорая» или пожарная машина. В кухнях подгорает капуста со шкварками, дети попадают под трамваи, молодые женщины яркой помадой красят почерневшие от проклятий губы, воры, убегая по крышам, разбивают головы о мостовую. Потом в моргах из сердец выгребают песок.
А в другом месте скопились излишки глины. Пережив очередную зиму, дома погружаются в вязкую почву. Первые этажи уже давно скрылись из виду. Жители поняли, что здесь им ничего не светит, и перебрались в загородные виллы с увитыми плющом башенками. Трясина, следовательно, им больше не грозит. Но поглощенный ею живучий фрагмент города начал — словно взбунтовавшаяся ткань — разрастаться вглубь. Грузовые лифты поднимают глину на поверхность, освобождая место для очередных этажей. Квартиры, магазины, мастерские, гаражи ждут тех, кто не находит где приткнуться. Светят перегоревшие лампочки. Токарные станки без ножей, швейные машинки без иголок, подъемные краны без стрел работают день и ночь.
Не удается ни устранять опаснейшие аварии, ни предотвращать очередные катастрофы. Да город и так ко всему привыкнет. Небо движущихся туч с каждым годом опускается все ниже, но пока оно не расплющивает крыши, никто о нем не думает. Возможно, даже центральный узел механизма — тот, что вращает небо неизменных звезд и лежащее над ним небо солнц и лун, — не более чем дешевка и хлам. Точно неизвестно, из чего он сделан и как. Быть может, в архивах еще сохранились планы, но некому в них разобраться. Остается только гадать, какие коммуникации размещены над крышами, а какие — проложены под землей. И сегодня живы люди, которые замешивали раствор, таскали кирпичи, свинчивали трубы, прокладывали кабели. Но и они знают лишь то, что поначалу не жалели сил и трудились в поте лица. Кое-кто может даже показать ладонь, на которой не хватает пальцев, отсеченных механической пилой, культю ноги, раздробленной каменным блоком, шрам на месте дыры в черепе. Они помнят лишь самих себя — с пятого на десятое, — как в заляпанных известью штанах сновали по залитым солнцем стройплощадкам.
Возьмись они теперь строить этот город заново, магистрали пролегли бы, пожалуй, через приемный покой больницы, на вокзалах в залах ожидания разместились бы огромные спальни, трамвайные рельсы уводили в реку. Ведь никому не под силу овладеть хаосом антигорода, никому не ведомы законы, дающие действительно хорошие приближения, никто не знает, чем подпереть небо, никто не объяснит каменщикам и архитекторам, что им следует делать. Не существует знаний лучше, чем наши, строительного материала лучше, чем наш, как не существует и выхода лучшего, чем наихудший. Гипотеза, будто город может быть иным, не подтвердилась. Иссякли соки, оживлявшие его в начале вегетации. Затихли и отзвучали хоровые песни, ни один кирпич больше не передается из рук в руки, линзы зеркалок с двойным объективом, некогда запечатлевавшие залитые солнцем стройплощадки, покрылись пылью и помутнели в сумрачных выдвижных ящиках, бесполезные, ибо более не пропускали света. В эту пору старости мира всякий здесь одинок и всякий располагает своим собственным городом, что осыпается ему на голову искрошившейся штукатуркой, мертвыми листьями, пылью поблекших слов.
Сонным и холодным утром кровь останавливается в жилах, глаза отказываются смотреть, и нет сил сделать следующий шаг. Полуживые медсестры, швеи, монтеры и шоферы засыпают на лестницах, цепляясь за перила. Время от времени кто-нибудь вдруг открывает глаза и начинает озираться, не обнаруживая вокруг ничего знакомого и поражаясь, как недалеко отстоит старость мира от его юности. Непонятно, куда подевались ошибки молодости, где порывы чувств, где песни. Куда подевался новый жизненный путь: неужто обратился в эту затянутую паутиной, изматывающую, крутую и одинокую дорогу вверх-вниз по ступенькам? Где счастье родителей младенца, который однажды теплым вечером впервые сел в своей колясочке, где улыбка младенца — теперь, спустя годы, когда нам уже все известно о рекламных акциях, продвижениях по службе, несчастных случаях, разводах, похоронах?
Акт творения остался бы незавершенным, не увенчайся он потопом. Антигород уже давно прорвал плотины. Словно взбесившееся море, в одно мгновение заливающее старательно осушавшиеся польдеры, он затопил весь этот город от фундаментов по самые крыши. Когда возникли первые протечки? Никто уже не помнит. Быть может, в ту самую минуту, когда началось строительство. Пересекающая город река, что несет рассеянные, мерцающие отражения стрельчатых колоколен и крутых крыш, смешивает свои волны с зелеными стоячими водами памяти. И вся вода — та и другая, — словно капля в море, растворяется в черной воде забвения. Для антигорода вода не бывает ни слишком зеленой, ни слишком черной. Этот бездонный океан принимает ее без всяких условий, в любой момент и в любом количестве, до последней капли.
Кое-кто во всем винит этот прекрасный дворец, стоящий посреди города. Якобы он был слишком высок и его шпиль оставил на небе первую царапину. Но в кухнях, которые видны с верхних этажей дворца, никто больше не жалуется. Они обезлюдели, словно после эпидемии. Разве что ночью порой кто-нибудь прошмыгнет, да зажжется на мгновение свет. Те же, кто некогда полагал, будто чистое станет еще чище, и кто позже обнаружил, что чистота обращается в грязь, бунтуют теперь против идеи абсолютной герметичности. Нашептывают, что грязи нет только там, где нет чистоты. Хотят позволить всему тому, что годами, ценой огромных усилий откачивалось за пределы небесного купола, снова смешаться с субстанцией города. Уверяют, будто достаточно отказаться от стремления к совершенству — и угроза разгерметизации города исчезнет раз и навсегда.
И вновь сольются некогда разъединенные горние и дольние воды, и первые перестанут заливать крыши, а вторые — подмывать фундаменты. И успокоится этот гигантский взбесившийся океан, в волнах которого мореходы с кирпичных кораблей борются за жизнь и тонут, и камнем идут на дно, не ведая, что жизнь потерять невозможно. Тонущие моряки не помнят, в какой порт направлялись. Оставив несбыточные планы, они могут полностью отдаться волнам и испытать облегчение. Так или иначе все — даже те, кто уже лежит на дне, — вернутся домой целыми и невредимыми.
Вероятно, ни более красивые сны, ни иная, более легкая жизнь нам ни к чему. Быть может, нам требуется лишь еще больший хаос все более страстных желаний, все более мучительных вопросов и все более бессмысленных ответов, выуживание которых наугад — точно азартная игра без выигрыша — доставляет одни только страдания. Но и страдания не могут длиться вечно: они всегда тяготеют к перелому. Есть надежда, что сияние, от которого расплываются в глазах цвета и формы, обратится в тривиальную картинку углового дома, вывески над магазином, занавески в окне — ничего не значащий пейзаж. Грохот, из-за которого ухо совершенно перестанет различать звуки, превратится в спокойную тишину яви, ту самую, что все это время жила внутри камней. Сокрушительный напор мыслей, от которого раскалывается голова, обернется наконец леткой и прозрачной пустотой.
Так пускай же пустота простирается внутри каждого кирпича и пронизывает все на свете: дома, солнце и звезды, тучи на небе, воздух в легких и сами легкие. Лишь тогда рукоятка инструмента удобно ляжет в ладонь, а кепка — на голову, и клетка ребер перестанет отгораживать сердце от мира. И легче будет примириться с очевидной истиной: навалившаяся на нас тяжесть совершенно невесома. Город, порожденный древом мира в начале этой истории, не существует — как дерево и мы сами. Но жизнь камней, не обремененная заботами о прошлом и будущем, была и будет: незыблемое, свободное в своей неназванности бытие.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
