Ирина Грекова - Вдовий пароход
— Ну уж это, знаете... — сказала я, налила воды и стала стирать дрожащими руками.
— Вешай на мою, не стесняйся, — сказала Капа. — Мне веревки не жаль.
Я и повесила. Что тут было!
Словом, бушевали коммунальные страсти. Я страдала, и Анфиса страдала. Я была права, и она права.
Где-то в этих сложностях я потеряла из виду Вадима. Он ко мне не заходил, а когда встречал меня в коридоре, опускал голову и бычился. Я перед ним не заискивала — из гордости. Проклятая дура! Нашла с кем гордиться — с ребенком! Не прощу этого себе во веки веков! Потому что именно тогда я потеряла Вадима. Анфиса понемногу, не скоро, вернулась, а Вадим — нет.
Бедный, как ему, верно, хотелось отвести душу, если он стал ходить к Аде Ефимовне! Первый раз, когда я это обнаружила, ревность меня так и ударила. Комната Ады рядом с моей. Однажды я услышала ее картавый щебет, русалочий смех. Ясно, у нее кто-то был. Мужчина?.. Нет, я поняла, что у нее Вадим. Он что-то ей говорил горячо, взрывчато, я узнала его голос, слова «все врут»... А она смеялась. Она с ним не спорила, она смеялась. Я ударила кулаком по подоконнику и не заметила, что расшибла руку. Это глупо: руки мне надо беречь.
С тех пор Вадим начал ходить к Аде, а меня стал избегать. Может быть, стыдился своей вспышки, не знал, как ее загладить? А вернее, в это тяжелое время именно Ада была нужна ему, не я. Я была слишком тяжела, серьезна, инстинктом его тянуло к ней. Собака ведь тоже знает, какую ей есть траву...
В тот вечер Вадим был у Ады чуть ли не в первый раз. Он постучал в дверь.
— Кто там? Впрочем, входите, я уже одета.
Вадим вошел...
— Можно?
— Конечно, что за вопрос. Все можно. Садись, я сейчас кончу.
Ада Ефимовна перед зеркалом наносила на лицо последние штрихи. Кончила, повернулась к Вадиму:
— Не правда ли, я пикантная?
— Я в этом не понимаю.
— Надо понимать красоту. Красота — это стержень духовной жизни.
Вадиму про стержень понравилось.
А комната у Ады Ефимовны забавная, как игрушка. Занавески смешные, с зайчиками, как в детском садике. В углу на тахте, раскинув руки, огромная кукла.
— Это Алиса, — сказала Ада Ефимовна. — Познакомься с моей дочкой Алисой.
— Зачем у вас кукла? — спросил Вадим.
— Поклонники подарили. Заграничная, глаза закрывает, говорит. Вот попробуй.
Вадим попробовал, и правда: открывает глаза, закрывает и животом говорит вроде «мама», не по-русски. Вадим поиграл куклой не без удовольствия, но быстро опомнился.
— Зачем вам кукла, вы же взрослая.
— Взрослому тоже надо поиграть. Что наша жизнь? Игра.
Последние слова она пропела, закатив глазки.
Вадиму тоже понравилось. Это правильно, что жизнь — игра. Игра — это почти вранье, только весело.
Поговорили о разном: о школе, об отметках, о коте Барсе, которого Вадим опять привязал за хвост к двери уборной. Человек входит, а кот ревет. Ада похохатывала, щурила глаза-луночки:
— Ну Вадим, ну можно ли быть таким жестоким?
С Адой было легко. Выпили чаю с конфетами. Посмотрели фото на стенках — все стены обвешаны. Больше все портреты самой Ады Ефимовны в разных ролях: то с веером, то в цилиндре, то в полосатом купальнике. Висели еще портреты разных мужчин, с усами и без усов, с плащами и без плащей, у всех рты открытые, поют.
— Мои товарищи по сцене, — объяснила Ада Ефимовна. — Сцена — это целый мир. Ты этого пока не понимаешь, после поймешь.
— А это кто, жирный? — спросил Вадим.
Жирный ему особенно не понравился — пышным пузом, разинутым ртом.
— Это мой первый муж. Он был не жирный, а полный, представительный. Мужчине полнота не вредит, это женщина должна беречь фигуру.
— Он умер?
— Нет, зачем умер? Поет. Выдающийся артист.
Она назвала фамилию, которая Вадиму ничего не сказала.
— Почему же Капа говорит, что вы вдова?
— Это по третьему мужу. Он действительно умер, хотя предварительно меня бросил. От этих переживаний у меня и голос пропал. А какой был голос! Чистое серебро. — Ада Ефимовна слегка припечалилась, но тут же опять рассмеялась. — Ты еще молод, ты не знаешь, что значит тоска по прошлому. Но зачем унывать? Жизнь прекрасна! В ней столько радостей: музыка, любовь, природа, архитектура...
Вадиму было и стыдно слушать ее, и как-то приятно.
— Ну, я пошел. Спасибо за чай, за конфеты.
— Не за что. Приходи опять. Если бы ты знал, как я одинока...
Когда Вадим ушел, Ада Ефимовна начала отходить ко сну. Это серьезное дело занимало у нее ежедневно часа два, не меньше. Постелить постель, взбить подушечку. Разложить аккуратно ночную рубашечку с кружевцами. Потом — омовения, лосьоны, питательный крем трех сортов. На ночной столик — стакан сладкого чая, печеньице. Любила, ночью проснувшись, куснуть сладенького.
Окончив приготовления, легла. Но не спалось: вспоминался Вадим. Хороший мальчик, хотя и озлобленный. Мог бы и у нее быть такой сын, если б не сделать одного из абортов... Жизнь, посвященная себе, ее ужаснула. А что, в сущности, было в этой жизни? Любовь? Настоящей любви не было. Она-то готова была любить по-настоящему, до гроба, но обстоятельства не позволяли: вечно ее бросали, обманывали. Вспоминая о своей жизни, где не было любви, а были только мужчины и аборты, Ада Ефимовна горько заплакала...
А Вадим стал захаживать все чаще и чаще. Сначала дичился, потом привык. Смешная она, а добрая.
Анфиса была против.
— Нашел с кем водиться! Ни ума, ни разума. Одно слово — опереточная. Когда ты к этой, к Флеровой, ходил, разве я возражала? Серьезный человек, композитор.
Вадим ее не слушал, ходил к Аде, а не к Ольге Ивановне. С Адой ему было легко. «Все пройдет, все пройдет», — напевала она.
Иногда она ставила ему давние пластинки с записями своих опереточных арий: «Послушай, не правда ли, чистое серебро?» Пластинка крутилась, поскрипывала, далекий голос молодой Ады пел-заливался, а рядом сидела старая Ада и глухо, почти без голоса сама себе подпевала. Вадим слушал, как пели две Ады, и, странно сказать, ему это нравилось. К Аде он был снисходителен, не то что к другим, к матери. Понемногу он осмелел, развязался, стал говорить с Адой о том, что все врут.
— Да, да, — кивала Ада, — ты прав, в жизни много лжи и обмана. Счастье — обман, любовь — обман.
— Я не про то. Я про то, зачем все врут?
— И я вру? — кокетливо спрашивала Ада Ефимовна, утапливая глазки между щек.
— Конечно врете. Зачем вы волосы красите? Они же у вас седые.
— Ну, знаешь, Вадим, — обижалась Ада Ефимовна, — ты называешь враньем стремление к красоте.
— Ну ладно, у вас стремление, — великодушно соглашался Вадим. — А у нее? Она-то зачем врет?
«Она» означало мать.
Ада Ефимовна в ту пору Анфису недолюбливала, но все же считала нужным вступиться:
— Нельзя так говорить о матери! Она тебе всю жизнь отдала!
— А мне не надо. Зачем она меня родила? Я не просил. Купила мне новые брюки, а самой есть нечего. Я их нарочно папиросой прожег.
— Так ты еще и куришь?!
— У нас все курят. Прячутся в туалете и курят втихаря.
— Значит, и ты врешь? — смеялась Ада Ефимовна.
— Нет, я не вру. Я раз на переменке в открытую закурил. Вобла заметила, раскудахталась: «Ах, ах, мальчик курит!» Тащит к директорше. А я и директорши не боюсь. Что она мне сделает? Сама до смерти боится всяких чепе. Школа на первом месте в районе, ей неохота первое место терять. Она сама меня боится. «Громов, нам с тобой надо серьезно поговорить». А у самой глаза так и бегают. Я ей прямо сказал: «Боитесь вы меня». Она — с катушек долой. Я заржал и пошел. И ничего мне за это не сделали... Все одинаковые, все врут...
— Откуда у тебя такая разочарованность? — говорила Ада Ефимовна. — Ты как Байрон.
Вадим даже немножко гордился, что он — как Байрон.
Одно лето Вадим жил в пионерском лагере, а Анфиса Максимовна оставалась в городе со своим садиком, откуда многих детей разобрали, увезли на дачу, и она, можно сказать, отдыхала.
И вдруг неожиданно приехал к ней гость — замполит. Тот самый, который провожал ее с фронта, когда домой уезжала. Изменился, а узнать можно.
— Здравствуй, Громова, — сказал замполит бодрым, военным голосом. — Я к тебе в гости приехал. Не прогонишь?
— Да что вы, Василий Сергеевич, как можно? Да я...
Замполит пожилой, но еще твердый, авторитетный.
Пришел в комнату, все оглядел.
— Живешь-то как?
— Хорошо.
— Ну, молодчина. Так и живи. Кто у тебя родился? Сын?
— Сынок.
— Молодец, Громова. А я, знаешь, адресок твой сохранил, ну и заехал посмотреть, как живешь, выполняешь ли свои обязательства.
Анфисе было и странно, и жутко, что приехал к ней замполит с ревизией. Собрала на стол, за бутылкой сбегала. Приняла честь по чести. Замполит выпил, загрустил, разговорился. Рассказал о себе. Он уже на пенсии. Живет бобылем. Жена умерла. Дочь взрослая, замужем за пограничником, запретная зона. Мог бы, конечно, там притулиться, не прогнали бы небось дочка с зятем. Да рано ему словно бы в чистые дедушки выходить. Хочется еще поработать, пользу, как говорится, поприносить. Здесь, в Москве, проездом обратно от дочери. Вот пришел к Анфисе посмотреть, как живет, старое вспомнить.
