Джером Джером - Мое знакомство с бульдогами (сборник)
Мне представляется, что каждый человек, которого наш священник когда-либо и где-либо видел или о котором слышал, попал в этот рассказ. В нем были сотни персонажей. Каждые пять секунд он вводил в нить рассказа новую коллекцию действующих лиц на фоне совершенно новых событий.
Рассказ развивался примерно так:
– И тогда мой дядя побежал в сад и взял там свое ружье, но привидения там, конечно, не было, и Скроггинс сказал, что он в него не верит.
– Не верит в кого именно? И кто такой Скроггинс?
– Скроггинс! Ах, вы не знаете? Это тот, другой, – понимаете, это его жена…
– Какая жена? Откуда она взялась и что ей нужно?
– Так вот об этом я вам и рассказываю. Это она нашла шляпу. Она приехала в Лондон со своей двоюродной сестрой, которая является моей невесткой, а другая племянница вышла замуж за человека по фамилии Эванс, а когда все кончилось, Эванс понес коробку к мистеру Джекобсу, потому что отец Джекобса видел этого молодого человека живым, а когда он умер, Джозеф…
– Подождите, оставьте в покое Эванса с его коробкой; что случилось с вашим дядей и ружьем?
– Ружьем! Каким ружьем?
– Ну, ружьем, которое ваш дядя держал в саду и которого там не оказалось. Что он сделал с этим ружьем? Может быть, он застрелил из него кого-нибудь из этих Джекобсов и Эвансов, Строггинсов и Джозефов? Если так, то это благое дело, и мы с восторгом послушаем о нем.
– О нет, что вы, это было бы невозможно, его ведь заживо замуровали в стену, вы же помните, а когда Эдуард IV говорил об этом с аббатом, моя сестра сказала, что, принимая во внимание состояние ее здоровья, это невозможно, потому что может пострадать ребенок. И вот они назвали его Горацио, по имени ее собственного сына, который был убит при Ватерлоо еще до своего рождения, и лорд Напир сам сказал, что…
– Скажите, а вы сами имеете представление, о чем вы рассказываете? – спросили мы его тут.
Он сказал «нет», но поручился, что каждое его слово – чистейшая правда, потому что его родная тетка все это видела собственными глазами.
После этого мы его с головой накрыли скатертью, и он заснул.
Затем стал рассказывать мой дядя.
Он предупредил, что его история – самая правдивая из всех.
Призрак голубой спальни
– Я вовсе не хочу нагонять на вас страх, мальчики, – начал мой дядя чрезвычайно многозначительным, чтобы не сказать зловещим тоном, – и если вы предпочитаете оставаться в неведении, я вам не скажу ничего, но если говорить начистоту, этот самый дом, где мы с вами сейчас находимся, тоже населен привидениями.
– Что вы говорите! – воскликнул мистер Кумбес.
– Говорю то, что вы слышите, а если не слышите, то нечего просить меня говорить, – ответил мой дядя с некоторым раздражением. – Что за привычка болтать глупости! Говорю вам, что в этом доме нечисто. В голубой спальне (комнату рядом со спальней в доме моего дяди принято называть голубой, потому что там умывальные принадлежности этого цвета) каждый Сочельник появляется дух ужасного грешника, который когда-то под Рождество убил уличного певца кусочком каменного угля.
– Как ему удалось? – спросил мистер Кумбес с живейшим интересом. – Это, наверное, не так просто?
– Не могу вам сказать, как именно он это сделал, – ответил мой дядя. – Он не объяснял нам самой техники. Полагают, что певец остановился как раз перед его домом и начал петь какую-то балладу, и, когда он открыл рот, чтобы взять верхнее си-бемоль, этот злодей швырнул из окна куском угля, который попал певцу в рот, застрял в горле и задушил его.
– Для такого дела нужно метко бросать, интересно как-нибудь попробовать свои силы, – задумчиво пробормотал мистер Кумбес.
– Увы, это было не единственным его преступлением, – прибавил мой дядя. – Еще раньше он отправил на тот свет одного оркестранта, игравшего соло на корнет-а-пистоне.
– Скажите пожалуйста! – воскликнул мистер Кумбес. – Неужели и это факт?
– Конечно, факт, – сердито отрезал мой дядя. – По крайней мере, этот факт не менее достоверен, чем все подобные ему. Просто вы сегодня слишком придирчивы. Говорю вам, обстоятельства дела не оставляли никакого сомнения. Бедный корнетист жил в этом районе что-то около месяца, и, по отзывам старого мистера Бишопа, тогдашнего владельца «Веселых Песочников», был самым старательным и работящим корнетистом, какого тот когда-либо встречал. Он мне сам рассказывал его историю и утверждал, что этот музыкант знал только две мелодии, но даже если бы он знал сорок, то не мог бы играть ни с большей силой, ни большее количество часов в день. Две пьесы, которые он исполнял, были «Анни Лори» и «Милый дом, родной мой дом», а что касается его искусства, то, по словам мистера Бишопа, даже ребенок разобрался бы в том, какое из двух произведений он играет.
Этот музыкант, бедный и одинокий служитель муз, каждый вечер играл два часа на улице прямо против нашего дома. И однажды вечером многие видели, как корнетист, получив, по-видимому, приглашение, зашел в дом, но никто не видел, что он оттуда вышел.
– А соседи не предлагали вознаграждение тому, кто его найдет? – спросил мистер Кумбес.
– Никто не предложил и полпенса, – ответил мой дядя. – А на следующее лето, – продолжал он, – к нам приехал духовой оркестр, собиравшийся – так они сообщили нам в день приезда – пробыть у нас до осени. На другой день музыканты в полном составе – все здоровые, веселые ребята – были приглашены на обед к этому закоренелому грешнику. И после этого, пролежав целые сутки в постели, вся компания оставила наш город в самом жалком состоянии. Врач нашего прихода, оказывавший им помощь, заявил, что весьма сомнительно, сможет ли кто-нибудь из них впредь сыграть хоть одну арию.
– А вам не известно, чем он их угощал? – спросил мистер Кумбес.
– К несчастью, нет, – ответил мой дядя, – но главным блюдом, говорят, был свиной паштет, купленный в станционном буфете.
– Я уже забыл об остальных преступлениях этого чудовища, – продолжал мой дядя. – Раньше я все их помнил, но память у меня теперь не та, что раньше. Впрочем, вероятно, я не погрешу против истины, если выскажу предположение, что он несколько причастен к последующим похоронам одного джентльмена, который музицировал, перебирая струны арфы пальцами ног, и что он также несет некоторую ответственность за одинокую могилу молодого безвестного чужестранца родом из Италии, как-то посетившего наши места и игравшего на шарманке.
– И вот теперь каждый Сочельник, – заключил мой дядя, как бы рассекая своим густым, мрачным голосом напряженное мучительное молчание, прокравшееся, точно тень, в комнату и овладевшее всеми нами, – дух этого ужасного грешника появляется в голубой спальне нашего дома. Там, от полуночи и до первых петухов, раздаются дикие вопли и стоны, насмешливый хохот, а временами призрачные звуки ударов. Там он ведет свою ожесточенную призрачную битву с привидениями корнетиста и певца, иногда поддерживаемыми тенями оркестрантов, в то время как дух задушенного арфиста исполняет безумные замогильные мелодии призрачными ногами на призраке сломанной арфы.
Дядя прибавил, что в Сочельник голубая спальня не может быть использована по назначению, – спать там никак нельзя.
– Тсс! – прошептал дядя, поднимая, в знак предостережения, руку к потолку.
Мы, затаив дыхание, прислушались.
– Тсс! Слышите! Они сейчас как раз там, в голубой спальне!
Тогда я встал и сказал, что желаю провести ночь один в голубой спальне.
Но прежде чем я расскажу свою собственную историю, то есть историю того, что произошло в голубой спальне, – мне хотелось бы предложить вам небольшое предисловие, или
Мои личные комментарии
Собираясь приступить к рассказу о моих собственных приключениях с привидениями, я нахожусь в большой нерешительности. Видите ли, это совсем не такого рода история, как те, что я вам рассказывал до сих пор, – вернее, как вам рассказывали Тедди Биффлс, мистер Кумбес и мой дядя. Это истинная история. Это вовсе не то, что обычно рассказывает джентльмен, сидя в Сочельник у камина и попивая пунш с большим количеством виски; это отчет о подлинных событиях.
Да, это вовсе не рассказ в общепринятом значении слова, это именно отчет. И потому, я чувствую, он почти неуместен в такой книге. Он был бы гораздо более кстати в биографическом исследовании или, скажем, в учебнике английской истории.
Есть еще одно обстоятельство, которое затрудняет мое повествование, – оно заключается в том, что речь пойдет обо мне самом. Рассказывая вам эту историю, мне придется все время говорить о себе, что среди нас, современных писателей, совершенно не принято. Если у нас, литераторов нового направления, есть какое-нибудь похвальное стремление, более постоянное, чем все остальные, так это стремление никогда не казаться самовлюбленным.
Я сам, – так меня уверяют, – довожу до крайности эту застенчивость, эту боязливую сдержанность во всем, что касается моей особы, – и читающая публика весьма этим недовольна. Люди приходят ко мне и говорят:
