Уильям Гаррисон Эйнсворт - Джон Лоу. Игрок в тени короны
Сердце Джона гордо и радостно билось, когда он входил в роскошные залы огромного помещения на Вандомской площади, заготовленного для него человеком, которого он послал переместить свои капиталы из Италии, – входил в сопровождении леди Катерины, прекрасной дочери и цветущего сына. Как возвышала его дух мысль о тех чудесах, которые ему предстоит совершить! В эту минуту возникали перед ним блестящие видения: он не мог только представить себе конца. Леди Катерина, со своей стороны, была довольна и почти также рисовала себе будущее. Утомленная путешествием, она была очень рада вернуться в Париж, свой любимый город. Разделяя с мужем постоянные неудачи его финансового плана, она естественно восторгалась той блестящей будущностью, которая теперь открывалась для него – ведь если регент ему благоприятствует, то какие могут быть препятствия? Она была довольна, что Лоу уже стоит на пути к положению, достойному его. Муж и жена часто вспоминали впоследствии те чувства, которые испытали в ночь возвращения своего в Париж.
Глава XII. Регент и аббат Дюбуа
Прежде чем продолжать наш рассказ, может быть, будет не лишним дать краткое описание герцога, который теперь захватил в свои руки бразды правления и сделался неограниченным правителем Франции.
У Филиппа Орлеана, племянника Людовика XIV, было очень много сходного с английским королем Карлом II{38}, но в нраве его было больше темных пятен, чем у английского короля. Как и Карл II, регент был веселым, жизнерадостным остряком, который не лез за словом в карман, неверующим, распутником, не уважавшим чести ни мужчины, ни женщины. Как Карл, он был щедр на обещания, которых никогда не думал исполнять, но которые давал с таким искренним видом, что никто не мог сомневаться в них. Как английский король, он был достаточно великодушен, чтобы прощать своих врагов. Когда его убеждали наказать тех, которые распускали про него клевету во время царствования покойного короля, он гордо ответил: «Регент не мстит за оскорбления герцога Орлеанского». Филипп был уверен, что способен по одному взгляду узнать нрав всякого человека, и нередко оказывался прав. Обладая замечательной памятью, он никогда не забывал того, что читал или слышал. Еще очень молодым Филипп сделал первый блестящий шаг на военном поприще, под предводительством герцога Люксембурга у Штейнкирка и Нейвинде, и приобрел бы, без сомнения, большую военную славу, кабы не зависть его царственного дяди. Осужденный на бесславную праздность, Орлеан удовлетворялся жизнью сибарита. Но несмотря на чувственность, он имел множество занятий и мог бы, если бы хотел, быть разносторонне образованным человеком. Его мать, Шарлотта-Елизавета, принцесса из баварского Пфальца, весьма умная женщина, говорила, что к рождению Филиппа были приглашены феи, и каждая дала ему по одному таланту, но одна злая фея, которую забыли пригласить, пришла непрошеная и сказала: «У него будут все таланты, кроме таланта делать из них употребление».
Филипп был художником, гравером, механиком, музыкантом, он сделал прекрасные рисунки к «Дафнису и Хлое»{39}, Амио{40} и сочинил оперу, которую разыграл в присутствии короля и придворных с большим успехом. Он также занимался химией с большим прилежанием, и своею ловкостью в этой науке навлек на себя весьма низкие подозрения. Скоропостижная смерть дофина, единственного сына Людвига XIV, а на другой год столь же внезапная кончина герцога Бургундского, внука короля, за которым вскоре последовал в могилу его старший сын, герцог Бретонский, – все эти ошеломляющие события вызвали подозрение, которое естественно пало на Орлеана как на лицо, наиболее заинтересованное в удалении этих наследников, препятствовавших ему занять престол. Только слабый младенец, герцог Анжуйский, правнук короля, оставался теперь в живых и спасся, как думают, благодаря противоядию, данному его гувернанткой, герцогиней Вантадур. Тщетно Филипп заявлял о своей невиновности и пытался защититься от негодования общества, тщетно просил следствия – его оправданиям не верили. И бремя этого подозрения оставило неизгладимый след на его нраве. Главный врач Людовика XIV, Марешаль, пытался снять с герцога ужасные подозрения и расхваливал его большие научные способности, обращаясь к королю:
– Государь, если бы герцог Орлеанский был честным человеком без состояния, то у него было бы более чем десять способов заработать средства к существованию. Притом он самый лучший человек в мире.
– Самый лучший человек! – воскликнул Людовик. – Вы знаете, кто такой мой племянник? Скажу вам в двух словах: это преступник-хвастун{41}.
Утверждали, что Филиппа постигло случайное возмездие. Он будто бы умер, пытаясь отравить чашкой шоколада молодого короля. Подозревая его намерение, слуга, как говорят, решил переставить чашки. Однако нет основания сомневаться в том, что внезапная смерть Филиппа в Версале произошла от апоплексического удара.
Но вернемся к нашему рассказу. Несмотря на подозрительность и отвращение короля, который пожелал устранить его от регентства, несмотря на тайную вражду госпожи Ментенон и иезуитов{42}, а также на недовольство придворных и ненависть народа, который часто угрожал его жизни, несмотря на то, что Орлеан имел очень мало шансов достигнуть предмета своего честолюбия, он не унывал. Людовик ХIV узаконил своих сыновей от госпожи де Монтеспан{43}: герцога Мэна и графа Тулузского, и в своем духовном завещании назначил первого из них опекуном своего малолетнего наследника, поручив ему начальство над дворцовыми войсками. А чтобы лишить племянника неограниченной власти, назначил совет регентства. Но Орлеан, с виду равнодушный и погрязший в разврате, втайне усиливался и готовился к борьбе. Он приобрел сторонников в лице герцога Ноайля, полковника французской гвардии герцога Гиша, полковника швейцарской гвардии Рейнольда, маршалов Виллара и Вильруа и канцлера Вуазена. Последний открыл ему тайну завещания короля.
На другой день после смерти Людовика XIV, когда парламент решал вопрос о регентстве, произошел большой государственный переворот, и были приняты меры, чтобы обеспечить его успех.
Президент парламента, де Мэм, был подкуплен герцогом Мэном, но герцог Гиш окружил дворец своими войсками, швейцарская гвардия Рейнольда заняла дворы и входы. В то же время аббат Дюбуа задержал английского посланника, лорда Стэра, в павильоне дворца, уверяя его, будто сент-джеймский двор{44} относится благосклонно к притязаниям Орлеана. Окруженный своими сторонниками, Орлеан вдруг заявил, что назначение совета регентства противоречит последним словам покойного короля, которые он слышал. Заставив молчать герцога Мэна, хотевшего было прервать его, он провозгласил себя регентом Франции с неограниченной властью. Тронутый его красноречием, прельщенный обещаниями, парламент согласился. Так пренебрегли волей Людовика XIV, и новый регент с торжеством вернулся в королевский дворец среди ликования народа, который незадолго перед тем громко называл его убийцей и отравителем. Когда после этого Филипп отправился в Версаль сообщить о своем торжестве матери, она сказала ему:
– Сын мой, прошу у вас только одного. Дайте мне слово, что перестанете иметь дело с аббатом Дюбуа. Это величайший мошенник на земле, он продаст государство и вас без малейших угрызений совести, ради своей собственной выгоды.
Филипп тотчас дал просимое обещание, но, как увидим ниже, не исполнил его. Вероятно, самой постыдной чертой в поведении приверженцев герцога было убеждение, что регентство лишь шаг к высшей власти: Филиппу ведь не будет стоить большого труда освободиться от последнего хрупкого обломка, после того как он устранил столько препятствий на пути к престолу! Некоторые из них, без сомнения, уже заранее рассчитывали на прибавки к жалованью, которые проистекут от их соучастия в этом ужасном преступлении. Главные правительственные должности, конечно, были распределены между сторонниками Филиппа. Произошла важная перемена в управлении. Не стало государственных секретарей, все правительство сосредоточилось в шести советах, начальники которых стали членами главного совета регента: они и делали доклады, и выносили решения. Разумеется, регент председательствовал в главном совете, но так как этот совет до некоторой степени надзирал за ним, то он уже не мог справедливо воскликнуть, как дядя, «L’état c’est moi»[3]! Выступили личные приятели Филиппа и участники его позорных пиров – единственно за свои приятные качества да за полное равнодушие к благопристойности. Филипп называл их своими «висельниками»{45}, так как они-де готовы были повеситься за него, а по мнению всякого порядочного человека, эти люди заслуживали такого прозвища за свои пороки. Более важные из них были рассованы по различным советам, другие заняли места при дворе, но никто в действительности не имел никакого влияния на регента. Главарями «висельников» были герцоги Брольи, Брака и Бирон, вместе с Канильяком, двоюродным братом предводителя мушкетеров – четверо очень красивых молодых людей, но отпетых негодяев. Самыми красивыми женщинами при дворе регента, бесспорно, были три его дочери: герцогини Берри, Шартр и Валуа. Первая из них жила, как королева, в Люксембургском дворце и пользовалась неограниченным влиянием на своего отца. Но кроме этих трех прекрасных герцогинь, вольность поведения которых давала повод к возникновению бесконечных скандалов, при дворе была целая толпа знатных дам редкой красоты. Некоторых из них считали участницами ночных пиров Филиппа, так что едва ли какая из них ускользнула от клеветы. Словом, при порочном дворе регента, где осмеивали приличия и нравственность, где порок гордо поднимал голову, трудно было найти женщину с незапятнанным именем, так же, как и отыскать честного мужчину. Так как мы уже сравнивали Орлеана с Карлом II, то было бы несправедливостью по отношению к последнему не заявить, что первый дошел до такой бездны разврата, от которой отступил бы второй, и что французский двор далеко превзошел английский в порочности.
