Курцио Малапарте - Шкура

– Мы прогуливались с Джимми.

– С тобой что-то не так. Что случилось? – спросил Джек, внимательно глядя на меня.

– Ничего, Джек.

В тарелках дымился обычный томатный суп, привычный жареный spam[119] и вареная кукуруза. В стаканах был обычный кофе, обычный чай, привычный ананасовый сок. Комок стоял у меня в горле, и я не притронулся к еде.

– Бедный король, – сказал майор Моррис из Саванны, штат Джорджия, – он, конечно, не ожидал такого приема. Неаполь всегда поддерживал монархию.

– Ты был на виа Толедо, когда освистали короля? – спросил меня Джек.

– Какого короля?

– Короля Италии, – сказал Джек.

– А-а, короля Италии…

– Его освистали сегодня на виа Толедо, – сказал Джек.

– Освистали? Американцы? Если это были американцы, то они поступили плохо.

– Его освистали неаполитанцы, – сказал Джек.

– И хорошо сделали, – ответил я, – а чего он ждал? Цветов?

– Что может ждать сегодня король от своего народа? – сказал Джек. – Вчера цветы, сегодня свист, завтра снова цветы. Я задаю себе вопрос: а знает ли итальянский народ, какая разница между освистыванием и осыпанием цветами?

– Я доволен, что это итальянцы освистали его. Американцы не имеют права освистывать короля Италии. Не имеют права фотографировать чернокожего солдата, сидящего на троне короля Италии в Королевском дворце Неаполя и публиковать это в своих газетах, – сказал я.

– Не скажу, что ты не прав, – сказал Джек.

– Американцы не имеют права мочиться в углах тронного зала Королевского дворца. Они это делали. Мы были с тобой там и видели, как они делали это. Даже мы, итальянцы, не имеем права делать подобные вещи. Мы имеем право освистать нашего короля, поставить его к стенке, может быть. Но не мочиться в углах тронного зала.

– А тебе никогда не приходилось бросать цветы королю Италии? – спросил Джек с дружеской иронией.

– Нет, Джек, по отношению к королю совесть моя чиста. За всю свою жизнь я не бросил ему ни одного цветка.

– А ты бы свистел, если бы был сегодня на виа Толедо? – спросил Джек.

– Нет, Джек, я бы не свистел. Стыдно освистывать побежденного короля, даже если это твой собственный король. Все, особенно те, кто бросали ему цветы вчера, сегодня освистывают его. Я в жизни не бросил ему ни одного цветка. Именно поэтому, если бы я был сегодня на виа Толедо, я бы не свистел.

– Tu as raison, à peu près[120], – сказал Джек.

– Your poor King[121], – сказал полковник Брэнд, – мне жаль его. – И добавил, любезно улыбаясь: – И вас тоже.

– Thanks a lot for him[122], – ответил я.

Но что-то прозвучало не так в моих словах, потому что Джек как-то странно посмотрел на меня и сказал, понизив голос:

– Tu me caches quelque chose. Ça ne va pas, ce soir, avec toi[123].

– Нет, Джек, все в порядке, – сказал я и засмеялся.

– Над чем ты смеешься? – спросил Джек.

– Иногда полезно посмеяться, – сказал я.

– Мне иногда тоже нравится посмеяться, – заметил Джек.

– Американцы, – сказал я, – никогда не плачут.

– What? Les Аméricains ne pleurent jamais?[124] – удивился Джек.

– Americans never cry[125], – повторил я.

– Я никогда не думал об этом, – сказал Джек, – ты действительно считаешь, что американцы никогда не плачут?

– They never cry, – сказал я.

– Who never cries?[126] – спросил полковник Брэнд.

– Американцы, – ответил, смеясь, Джек. – Малапарте говорит, что американцы никогда не плачут.

Все удивленно посмотрели на меня, а полковник Брэнд сказал:

– Very funny idea[127].

– У Малапарте всегда забавные мысли, – сказал Джек, как бы извиняясь за меня, пока все смеялись.

– Эта мысль не забавная, а очень грустная, – сказал я. – Американцы никогда не плачут.

– Сильные мужчины не плачут, – сказал майор Моррис.

– Американцы – сильные мужчины, – сказал я и засмеялся.

– Have you never been in the States?[128] – спросил меня полковник Брэнд.

– Нет, никогда. Я никогда не был в Америке.

– Вот почему вы думаете, что американцы никогда не плачут, – сказал полковник Брэнд.

– Good Gosh![129] – воскликнул майор Томас из Каламазу, штат Мичиган, – Good Gosh! В Америке модно плакать. Слезы сейчас в моде. Знаменитый американский оптимизм был бы смешным без слез.

– Без слез, – сказал полковник Элиот из Нантакета, штат Массачусетс, – американский оптимизм был бы не смешным, а чудовищным.

– Я думаю, он был бы чудовищным и со слезами тоже, – сказал полковник Брэнд, – я так считаю с тех пор, как прибыл в Европу.

– А я думал, в Америке запрещено плакать, – сказал я.

– Нет, в Америке плакать не запрещено, – сказал майор Моррис.

– Даже по воскресеньям, – сказал Джек, смеясь.

– Если в Америке было бы запрещено плакать, – сказал я, – это была бы чудесная страна.

– Нет, в Америке плакать не запрещено, – повторил майор Моррис, сурово глядя на меня, – и может быть, именно поэтому Америка – чудесная страна.

– Have a drink, Malaparte[130], – сказал полковник Брэнд, доставая из кармана серебряную фляжку и наливая мне виски. Потом он налил понемногу остальным и себе и, обратившись ко мне с сердечной улыбкой, сказал:

– Don’t worry, Malaparte. Здесь вы среди друзей. We like you. You are a good chap. A very good one[131]. – Он поднял стакан и, прищурив ласково глаз, произнес американский тост: – Mud in your eye[132].

– Mud in your eye, – повторили остальные, подняв стаканы.

– Mud in your eye, – сказал я, и слезы подступили к моим глазам.

Все выпили и с улыбкой посмотрели друг на друга.

– Странный вы народ, неаполитанцы, – сказал полковник Элиот.

– Я не неаполитанец, о чем сожалею, а неаполитанцы – чудесный народ, да, – ответил я.

– Очень странный народ, – повторил полковник Элиот.

– Мы все в Европе более или менее неаполитанцы, – сказал я.

– Вы лезете на рожон, а потом плачете, – сказал полковник Элиот.

– Нужно быть сильными, – сказал полковник Брэнд, – God helps… – он, конечно, хотел сказать, что Бог помогает сильным, но запнулся и, повернув голову к радиоприемнику в углу комнаты, сказал: – Послушайте. Радиостанция PBS передавала мелодию, очень похожую на мелодию Шопена, но это был не Шопен.

– Люблю Шопена, – сказал полковник Брэнд.

– Вы думаете, это действительно Шопен? – спросил я его.

– Of course it’s Chopin![133] – воскликнул полковник Брэнд с большим удивлением.

– А что это, по-вашему? – сказал полковник Элиот с легким раздражением в голосе. – Шопен есть Шопен.

– Надеюсь, это не Шопен, – сказал я.

– Я, напротив, считаю, что это Шопен, – сказал полковник Элиот, – было бы очень странно, если бы это оказался не Шопен.

– Шопен очень популярен в Америке, – сказал майор Томас, – некоторые его блюзы просто великолепны.

– Слушайте, слушайте, – вскричал полковник Брэнд, – это, конечно же, Шопен!

– Да, это Шопен, – сказали остальные, с упреком глядя на меня.

Джек смеялся, прикрыв глаза.

Это было что-то в духе Шопена, но не Шопен. Исполнялся концерт для фортепьяно с оркестром, как если бы его написал некий Шопен, который не был Шопеном, или Шопен, рожденный не в Польше, а в Чикаго или в Кливленде, штат Огайо, или как если бы его написал кузен, свояк, дядя Шопена, но не Шопен.

Музыка смолкла, и голос диктора радиостанции PBS объявил: «Вы слушали “Варшавский концерт” Эддинселла в исполнении филармонического оркестра Лос-Анджелеса под управлением Альфреда Уолленстайна».

– I like Addinsell’s Warsaw Concerto[134], – сказал полковник Брэнд, порозовев от удовольствия и гордости. – Эддинселл – это наш Шопен. He’s our American Chopin.

– Может, вам не нравится даже Эддинселл? – спросил меня полковник Элиот с нотой презрения в голосе.

– Эддинселл есть Эддинселл, – ответил я.

– Эддинселл – наш Шопен, – повторил полковник Брэнд по-детски торжественно.

Я молча смотрел на Джека. Потом пристыженно сказал:

– Прошу извинить меня.

– Don’t worry, don’t worry, Малапарте, – сказал полковник Брэнд, похлопав меня по плечу, – have a drink.

Но серебряная фляжка была пуста, и он, смеясь, предложил пойти выпить в бар. Сказав это, он поднялся, и все последовали за ним.

Джимми сидел за столом возле окна вместе с молодыми офицерами-летчиками и показывал им пук светлых волос, который я сразу узнал. Раскрасневшийся Джимми громко смеялся, раскрасневшиеся летчики хохотали тоже и хлопали друг друга по плечу.

– Что это такое? – спросил майор Моррис, подойдя к столу Джимми и с любопытством разглядывая «парик».

– That’s an artificial thing, – сказал Джимми со смехом, – a thing for negroes[135].

– What for?[136] – воскликнул полковник Брэнд, наклоняясь через плечо Джимми, чтобы разглядеть the thing.

– For negroеs, – сказал Джимми.

Все вокруг заливались хохотом.

– For negroеs? – переспросил полковник Брэнд.

– Да, – вмешался я, – for American negroеs. – И, вырвав «парик» из рук Джимми, бесстыдным движением воткнул руку в отверстие, обшитое красным атласом.

– Look, – сказал я, – that’s a woman. An Italian woman, a girl for negroеs[137].

– Oh, shame![138] – воскликнул полковник Брэнд, с отвращением отведя взгляд. Он покрылся краской стыда и оскорбленного целомудрия.