Айрис Мердок - Алое и зеленое
Эта фаза их отношений была полна для Кристофера особого, немного печального очарования. Милли за последнее время словно притихла. Не то чтобы она постарела или загрустила, но красота ее подернулась какой-то прозрачной дымкой, видной, может быть, только ему одному. Она меньше озорничала, веселость ее иногда казалась наигранной, вымученной, она часто задумывалась. Кристофер загнал ее в угол, и она это знала. Всю свою иронию и юмор она теперь употребляла на то, чтобы замаскировать позорную утрату былой свободы. Она не казалась озлобленной. В этой утрате могущества было что-то прекрасное и печальное, поднимавшее в нем волны нежности. Это напоминало ту стадию укрощения дикого зверя, когда он вдруг смиряется и мурлычет, как кошка. Он еще пробует делать большие прыжки, но чувствует веревку, которая его тянет и тянет. Потом он бежит рядом, уже спокойнее. Скоро начнет есть из рук. Придется, ничего не поделаешь.
Так оно представлялось Кристоферу почти все время; но бывали тревожные минуты, когда он чувствовал: чем ближе он подбирается к Милли, тем больше вероятия, что она вдруг возьмет и сбежит. Он готов был ждать ее решения очень долго. Он даже находил удовольствие в этом состоянии необъявленного суверенитета. Но финансовый нажим сам задавал им темп, да и Милли словно уже не терпелось решить свою судьбу, хотя от определенных обещаний она все еще уклонялась; и Кристофер, вовсе не собиравшийся ее торопить, теперь уже не мог не настаивать - ситуация того требовала. Нет, в общем, он уже не боялся, что упустит ее. А впрочем, с такой женщиной, как Милли, разве знаешь? На охоте она привыкла выкидывать фортели, равносильные самоубийству; и если смело встретить бедность она, вероятно, не способна, зато вполне способна послать все к черту, вызвать какую-нибудь грандиозную катастрофу, воображая, что немедленно вслед за тем наступит конец света.
- Выпейте вашей любимой смеси, - сказала Милли. - Она у меня здесь, в кувшине.
- Не откажусь. - Кристофер питал особое пристрастие к смеси из двух частей хереса "Пио пепе" и одной части сухого сидра.
Она подала ему стакан, но рукой продолжала касаться его руки, глядя на него сверху вниз. Лиловый шелк задевал его колени.
- Сегодня вы похожи на китаянку, Милли. Наверно, это платье на вас такое.
- Вот и хорошо. С вами мне потребуется вся моя непроницаемость.
Она вдруг рассмеялась и отошла от него.
- Вы знаете, бедняжка Хильда, я все смотрела на нее за чаем. По-моему, она решила, что поймала вас в сети.
Кристофер тоже рассмеялся.
- Нет, не совсем так. Она решила, что мы с ней - два старых корабля, которые жизненные бури загнали в одну и ту же гавань.
- Когда Франсис выходит замуж?
Кристофер неслышно перевел дух. Нервное, переменчивое настроение Милли и пугало его, и пьянило. Как много, как упорно она, должно быть, думала о Франсис. А между тем они почти никогда о ней не упоминали.
- Скоро.
- Как скоро?
- Не знаю. Этот глупый мальчишка все еще ничего не уточнил. Но скоро уточнит. Я его заставлю.
Печальным укором для Кристофера, единственным, пожалуй, в чем он чувствовал себя виноватым, было то, что теперь ему не терпелось поскорее выдать Франсис замуж. Пока она не замужем, ничто другое просто немыслимо. Он боялся этой ее силы воли, свободной, не находящей применения.
- Кристофер...
- Да, родная?
- Как вам кажется, я очень постарела и подурнела?
- Вы отлично знаете, что мне кажется.
- Наверно, я старею. Мне нужно, чтобы кто-то говорил мне, что я обольстительно хороша. Раньше мне это было не нужно, хватало зеркала.
- Вы обольстительно хороши, Милли. Она остановилась у большого зеркала и широким жестом зажгла обе свечи. В мерцающем свете ее отражение глянуло на Кристофера, как только что родившийся дух, и было в этом отражении высокое изящество произведения искусства и еще что-то от вечной печали искусства.
- Это, конечно, неправда, но спасибо хоть за слово. Такое мягкое освещение мне подходит, верно? Все как в тумане. А близко лучше не вглядываться. Старею я. Скоро пора в отставку. Может быть, нам выйти в отставку вместе и поселиться в Грэйстоунсе, в отеле, и о нас будут говорить: "Вон те старики, что всегда прогуливаются по набережной".
- Хорошо бы. Вы ведь знаете, как я хочу...
- Тсс! Кристофер!
- Что?
- Люблю умных людей.
- Ох, Милли, перестаньте вы меня терзать.
Он совсем не думал сбиваться на этот тон, просто все вдруг стало ему невмоготу - этот будуар, ее близость. Прямое шелковое платье колыхалось на ней, точно под ним ничего не было надето. Она стояла рядом, и не касаться ее было мукой.
- Простите меня, - сказала она новым, безутешным голосом и вышла из озаренного свечами круга.
Помолчав, она сказала:
- Не хочу продавать Ратблейн.
- Я знаю.
- Хочу остаться леди Киннард из Ратблейна.
Кристофер стиснул в руке стакан. Сейчас Милли скажет то, что у нее уже давно на уме, о чем он догадывался, хотя она никогда этого не говорила.
- Да?
- Да, Кристофер... Разве непременно нужно все, все менять? Вы же знаете, я вам ни в чем не откажу. Уж такая я женщина. Вернее, могла бы быть такой для вас.
- Но я-то не такой мужчина. А кроме того...
- Кроме того?
- Я бы потребовал... ну, скажем, верности в разумных пределах.
Милли залилась смехом, но тут же снова вся сжалась.
- Скромное требование. Ну что ж, я была бы вам верна... в разумных пределах.
- Этого я жду от вас в браке, моя дорогая. Без брака я от вас не требую ничего.
Милли села на пуф, разгладила лиловый шелк на бедрах и туго стянула его рукой под коленями.
- Да, вы умны. Я могла бы сказать, что найду кого-нибудь более покладистого, но, к сожалению, вам известно, что такой уговор для меня приемлем только с очень старым другом, и к тому же с таким, который все понимает.
Оба помолчали.
Кристофер заговорил, волнуясь:
- Милли, я хочу, чтобы вы стали миссис Беллмен. И никакой другой миссис Беллмен я не хочу.
- Это звучит куда хуже, - вздохнула она. - Что ж, видно, вы мое последнее искушение, дьявол, явившийся купить мою душу.
- Так уж и последнее! Но продайте, Милли, родная, продайте!
- Еще подумаю! - сказала Милли, вскакивая на ноги. - А может быть, лучше застрелюсь. Как по-вашему, гожусь я в самоубийцы?
- Нет. Вы слишком нежно себя любите. Мы с вами не из тех, что кончают с собой, моя дорогая.
- Наверно, вы правы. А теперь уходите домой, я жду еще одного гостя.
- Кого? - спросил Кристофер. Он встал, весь дрожа от напряжения и ревности.
- Барни. Он придет получить свою кружку молока, а потом поможет мне разобрать кое-какие бумаги. Он очень предан мне и очень мне полезен.
Кристофер не мог взять в толк, как Милли может поощрять бессмысленное, угодливое поклонение такого, человека, как Барнабас Драмм. Уже много лет, как Барни - скорее всего, думал Кристофер, без ведома Кэтлин - занял в хозяйстве Милли должность лакея и шута на побегушках. Как начались эти странные отношения, почему они продолжались - этого Кристофер не знал. Вероятно, думалось ему, Милли просто не способна отвергнуть поклонника, пусть самого нелепого. Ему претила ее неразборчивость, и было немного обидно за Кэтлин, которую он уважал. Придется Милли с этой интрижкой покончить. Ревновать к Барни ему, разумеется, не приходило в голову.
Милли тем временем отошла к двери.
- Для Барни это будет удар, - сказала она задумчиво.
- Не понимаю.
- Если я скажу "да".
- Если вы скажете "да". Милли, дорогая...
- Ладно, ладно. Приходите ко мне завтра. Приходите пораньше, часов в двенадцать. Или нет, лучше я приеду к вам. Ведь по средам Хильда и Франсис всегда уезжают в город? Мне хочется самой приехать в Сэндикоув. Я буду чувствовать, что подвергаюсь опасности! Тогда я вам и дам ответ. А теперь уходите, пожалуйста, я ужасно устала.
Они вышли на темную площадку. Внизу что-то зашевелилось, Милли перегнулась через перила.
- Э, да это Барни явился. Ко мне, ко мне! - Она свистнула резко, как собаке. - Сюда, сюда, ко мне!
Глава 6
Когда Кэтел спросил: "Когда оно начнется?" - Пат Дюмэй еще не знал ответа. Теперь он его знал. Вооруженное восстание должно было начаться в Пасхальное воскресенье, в шесть часов вечера.
Пат уже давно знал, что оно предстоит, что оно будет. Давно знал, что оно неизбежно, впитал это ощущение всеми порами. Он был словно прикован к стальной цепи, которая другим концом уходила в умозрительную таинственную область насильственных действий, и чувствовал, как эта цепь тянет его туда, причиняя почти физическую боль и наслаждение. Но одно дело знать, пусть даже наверняка, что это будет, и совсем другое, когда тебе назначен день и час и отпущен последний, точно определенный, убывающий срок в пять дней. То, что было умозрительно, вступило в пределы времени и теперь распоряжалось оставшимися часами. Известие, которое Пат получил в это утро, утро вторника 18 апреля, и само уже было подобно акту насилия, подобно удару ножом, отдавшемуся во всем его теле мукой и радостью. Ему было страшно. Но такой страх стоил любого ордена за доблесть. Ему было страшно, но он знал, что не струсит. Его не радовало, что другие страдали и гибли на войне, в которой он не мог принять участие, и подвиги их на поле боя не оставляли его равнодушным. Бывали минуты, когда его собственная война представлялась игрушечной, поддельной. Но выбора у него не было.
