Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

Я испугался, что он узнает меня, если я пересеку полосу света, и остановился.

— А что Лиля? — сказал Андрей. — Мало ли… Ходил… Может, и доходился бы… С кем-то надо сложить жизнь… Клуб, кино, танцы…

— И все? — спросила Маша.

— Не все, — ответил, помолчав, Андрей. — Если б все!

— Хорошо хоть, что не таитесь.

— Зачем? — спросил Андрей. — С Лилей все равно кончено. Так и так мне теперь судьбы с ней не вязать, хоть уедешь ты, хоть останешься.

— Уеду.

Так я и знал.

— К мужу вернешься?

— Вы же сами советовали…

— Хочешь, курить брошу? — спросил Андрей, и на улицу полетел окурок. — Сережку буду нянчить. Нельзя тебе одной.

— Так я с детьми.

— Нельзя одной с детьми.

— Я теперь храбрая. Раньше боялась, а теперь не боюсь… Спокойной ночи…

Она выключила свет, выпроваживая Демидова из его же дома. Свет потух в окне и у моих ног. Но в окне снова замерцала искорка папиросы.

— Вот, сразу и не бросишь… — Он бросил второй окурок. — Сейнер погоню в ремонт. Там, рядом с доками, на бочкотарном заводе девок, как хамсы. От вахтерши до директора — одни девки, хоть соли их в бочке. Каждая будет рада! Маша!.. Не смогу я без тебя!

— Вот… нашли радость!

— Нашел.

— Поздно уже…

— Я таких раньше не встречал.

— Перепуталось все, — вздохнула Маша, — дом чужой, а я хозяйничаю.

— Да что дом? — отозвался Демидов. — Каменюки, железки, доски… Для меня море — тоже дом…

Он ударил кулаком в дверь и вышел, а я замер на цыпочках, как будто так можно было тише стоять, а идти не решался ни вперед, ни назад.

И только когда отбухали демидовские сапоги, я поплелся к себе, на «палубу», с мыслями о необыкновенном заводе, где девушки набивали обручи на бочки.

— Доктор! — окликнули меня.

Я узнал Лилин голос.

— Зайдите. — Она стояла у своей калитки.

— Пожалуйста. Зачем?

— Разговор, доктор…

— Может, здесь?

— Да я одна… Не бойтесь.

— Чего мне бояться?

Мы прошли — она впереди, а я за ней — через темную горницу в комнату, узкую как пенал. Светелка, подумал я. Девичья светелка. Клацнул крючок. Вокруг зашуршали кружева. Я не понял, отчего они шуршат. Вероятно, они украшали и кровать, и все, к чему можно было их прицепить. В темноте я ни черта не видел, а они все шуршали. И вдруг я догадался. Душное, мягкое, жаркое навалилось на меня. Все опрокинулось внутри меня. Что-то небывалое требовалось от меня. Я дышал, как будто обежал вокруг земной шар, и лазил рукой по стене в поисках выключателя.

— Спровадь ее, доктор! Спровадь ее, лиходейку. Спровадь, слышишь ты? Ну, слышишь ты, чучело! Ну? Дурачок! — говорила она, обдавая меня дыханием всеразрешающей безответственности.

— Хорошо, хорошо, — обещал я, призывая остатки моей ничтожной доблести, не зная зачем. То ли, чтобы отречься от себя. То ли, чтобы убежать от нее.

До сих пор я обнимал только тетку, а со Светкой поцеловался однажды, держа руки по швам. Я никогда не знал, как это будет. И вдруг я понял, что это будет вот так, и в моем сердце, глубоко что-то заныло, ударив острием в самое донышко, и я дал волю рукам, не сразу сообразив, что отталкиваю Лилю.

— Не надо, не надо, — говорил я, отбиваясь от нее, как девушка.

— Чучело-чумичело! — засмеялась Лиля, отодвинувшись от меня. — Неживой!

— Простите, — сказал я.

— Разменялась я, — сказала Лиля.

— Ничего, — сказал я.

— Подберут! — опять засмеялась она. — У меня Никодим Петрович есть… Чем не жених? Сколько лет ждет…

Она ревела.

— Можете не сомневаться, — попытался я заверить ее.

— А ну вали отсюда! — крикнула Лиля на залихватской ноте, и передо мной одна за другой начали распахиваться двери.

Последняя дверь стукнула меня, и я оказался на улице.

Ну что? Я шел качаясь и стараясь восстановить внутреннее и внешнее равновесие. А то не пил, а скажут, что пьяного видели.

На душе у меня было в общем-то жутко. Жутко грустно!

Я спустился к морю и сел на камень.

Я сидел у моря и смотрел в его непостижимую глубину. Оно дышало свежестью и соленой прохладой, той самой, какую приносили домой на своих брезентовых куртках рыбаки. Я сидел и слушал вечный шум.

Впереди, на темной плоскости колеблющейся воды, трепетали огни. Это сейнеры светили мачтовыми и боковыми сигналами, белыми, красными и зелеными.

Еще дальше, совсем далеко, падала и никак не могла упасть в темноту капля света. Мигал маяк на затонувшем в военные годы корабле. Какое имя он носил когда-то — я не знаю, сейчас его звали «топляком». Однажды на топляке погас маяк, на лодке туда не подойти, когда волна, а была волна, и Демидов прыгнул с лодки в морозную воду и добрался до маячка вплавь. Вы думаете, как работают маяки на топляках и на скалах? Падает внутри фонаря капля особой жидкости и самовоспламеняется. Вот и все. Но в ночном море это очень важно. Иначе на погибший корабль может напороться живой и лечь рядом. Мертвые исполняют последний долг — предупреждают…

«Неживой!» — вот как кричала мне Лиля. Может, правда?

Нет, неправда! Нет, правда!

Я слушал море и презирал себя. Сын двадцатого века, я не заслуживал этой чести. Дубина и еще раз дубина. Пусть тебе на год меньше века, но ведь уже девятнадцать! Де-вят-над-цать!

Я ругал себя и слышал, как у меня прорезывается бас, хотя сидел молча. Хватит иллюзий. Хватит этой чепухи. Пора стать мужчиной и сказать себе по-мужски:

Ну как в порту не выпить нам бутылкуИ тело женщины купить хоть на часок?

Я пошел еще дальше от поселка. Бредя скалистой тропой вдоль берега, я, опозоренный и униженный, долго бормотал в темноте две этих строки, тщетно подбирая к ним рифмы. Рифмы не подбирались, как будто на свете больше не было никаких слов.

А может быть, это вполне законченное художественное произведение?

Кап, кап, кап…

Теплый ветер.

Уже ползет по темным стволам иудина дерева фиолетовый цвет, без листвы, но другие деревья еще не верят ему, не верят весне, ждут, хотя весной пахнут даже камни.

Маша подставляет ладонь под капли, летящие с крыши, и стоит, словно бы считая их.

Все перезимовали. И Сережка, мой тезка, который уже сидит в подушках и делает ладушки. И моя тетка — она считает дни, летом впервые приедет к морю. Иван Анисимович не повесился, а я научился играть в преферанс и улыбаться, когда аптекарь, поглядывая на меня поверх очков, говорит: «Сережа! От бесконечной философии бывает только бесконечная философия…» В его очках плавают розетки с вареньем.

Рано. Муж моей хозяйки спускает подросшую собаку с цепи и, бросая палку, гоняет ее по двору. Хозяйка ковыряется в земле и ругает мужа:

— Посади на цепь!

— Пусть побегает.

— Посади!

— Насидится…

— Посади!

— Вот пила! Я — ей, она — мне.

Солнце бьет лучами в море, от воды они летят в мое окно и пахнут морем и весной. Сквозь солнце я гляжу из окна на Камушкин. Я вижу, как Маша с ведром идет к водопроводной колонке, ступая по камням, а вокруг ее ног бедокурят воробьиные реки оттепели.

К причалу подходит сейнер. Да это же демидовский сейнер! Как он подкрасился и помолодел! У автобусной остановки затормозила утренняя машина из Песчаного. Это элегантный львовский автобус-малышка, из него спрыгивают какие-то молодые люди — может быть, архитекторы, говорят, в Камушкине будут строить молодежный лагерь. Если понравится место… Они оглядываются из-под ладоней… А это, вероятно, их главный — рослый мужчина в коротком пальто, с мягким шарфом и в рябой, будто вязаной, кепочке. В руке — кожаный баул, как у врача. Он тоже оглядывается. И пожимает плечами. Не нравится место.

Не будут строить лагеря…

Маша идет, покачивая ведром в руке. Колонка под «палубой». Со ступенек тротуарчика на море, не заслоняясь от солнца, смотрит Лиля. Ей видны и сейнер, и автобус, и архитекторы, чего не видит снизу Маша. Лиля тоже с ведром. Только у одной моей хозяйки кран во дворе. За это она берет летом особую цену с дачников. Остальные носят воду…

У водопроводной колонки, как в старинную старь у колодца, Маша и Лиля встречаются.

— Уезжаешь? — спрашивает Лиля.

— Да, еду.

— Мне Квахадзе сказал — расчет взяла.

— Взяла.

— Куда же ты?

— В санаторий. Я списалась. Комнату дают.

Вода из крана бьет торопливой толстой струей, из Лилиного ведра ей уже плещет на ноги. Она снимает ведро с хоботка, меняет руку и все смотрит на Машу, а потом говорит глубоко и безнадежно:

— Зря. Андрей вернулся.

И уходит, перекосившись.

Я еще этого не знаю, я не слышу их слов. Но я вижу, как от причала к автобусной остановке шагает Демидов. Он шагает широко, по-хозяйски. Камушкин — его город. И не мудрено, что приезжий архитектор останавливает его.