Генрих Белль - Глазами клоуна
9
У Фредебейля долго не подходили к телефону; бесконечные гудки действовали мне на нервы; я представил себе, что жена Фредебейля спит, но вот звонок разбудил ее, затем она снова заснула и опять вскочила; мысленно я испытал все те муки, какие претерпела она от этого назойливого звона. Я уже собрался повесить трубку, но, поскольку мое положение можно было рассматривать как катастрофическое, решил звонить дальше. Если бы я поднял среди ночи самого Фредебейля, меня бы это ни капельки не огорчило; этот тип не заслуживает спокойного сна. Он болезненно честолюбив и, наверное, даже во сне не расстается с телефоном: вдруг приспичит позвонить или же вдруг ему самому позвонит какой-нибудь сановник из министерства, редактор газеты или крупная шишка из этих федеральных объединений католиков, а то из самой ХДС. Но его жену я люблю. Она была еще гимназисткой, когда он в первый раз привел ее в их католический кружок; ее поза и то, как она смотрела своими красивыми глазами на этих людей, болтавших на богословско-социологические темы, ранили меня в самое сердце. Видно было, что она куда охотней пошла бы на танцы или в кино. Зоммервильд, на квартире которого состоялось это сборище, все время спрашивал меня:
- Вам, должно быть, очень жарко, Шнир?
Я отвечал, что мне не жарко, хотя пот градом катился у меня по лбу и щекам. В конце концов, не выдержав этого переливания из пустого в порожнее, я вышел на зоммервильдский балкон. Девушка сама была виновницей их словоизвержения: вдруг она, совершенно невпопад - разговор шел о размерах и границах провинциализма - заявила, что у Бенна [Готфрид Бенн (1886-1956) известный немецкий писатель-декадент, некоторое время был близок к нацистам] есть очень "неплохие рассказики". Фредебейль, чьей невестой она числилась, покраснел как рак, оттого что Кинкель бросил на него свой пресловутый выразительный взгляд, который обозначал: "Неужто ты все еще не вправил ей мозги?" После чего сам начал вправлять невесте Фредебейля мозги, используя в качестве хирургического инструмента весь "абендлянд". Бедная девушка была стерта в порошок; я разозлился на этого труса Фредебейля, который не вмешивался потому, что они с Кинкелем "единомышленники" - принадлежат к одному идеологическому направлению. Я давно потерял надежду понять, что это за направление: левое или правое; но как бы то ни было, у них есть свое направление, и Кинкель чувствовал себя морально обязанным обратить невесту Фредебейля на путь истинный. Зоммервильд также пальцем не пошевелил в ее защиту, хотя он представляет совсем другое направление, опять-таки не знаю какое. Если предположить, что Кинкель и Фредебейль - левые, то Зоммервильд - правый, а может, и наоборот. Мария тоже слегка побледнела, но ей импонируют интеллектуалы от этого я так и не смог ее отучить; интеллект Кинкеля импонировал также будущей госпоже Фредебейль: словесную обработку, которой ее подвергли, она сопровождала вздохами, на мой взгляд почти неприличными. Поистине, на бедняжку обрушился целый интеллектуальный смерч, в ход было пущено все от отцов церкви до Брехта, и, когда я, отдышавшись немного, пришел с балкона, они впали в состояние полной прострации и пили крюшон... и все это только потому, что бедная простушка похвалила "неплохие рассказики" Бенна.
Сейчас у нее уже двое детей от Фредебейля, хотя ей еще нет двадцати двух; телефонные звонки все еще раздавались в их квартире, и я представил себе, что в эту минуту она возится с молочными бутылочками, детскими присыпками, пеленками и вазелином, донельзя беспомощная и сконфуженная, и еще я подумал о ворохе грязного детского белья и о груде жирной немытой посуды на кухне. Однажды, когда они доконали меня своими разговорами, я вызвался помочь ей по хозяйству - подсушивать хлеб, делать бутерброды и варить кофе; исполнять такую работу мне куда менее противно, чем участвовать в беседах определенного свойства.
Мне ответил очень робкий голос:
- Да, слушаю, - и по голосу я понял, что на кухне, в ванной и в спальне все находится в еще более безнадежном состоянии, чем обычно. Запаха я, впрочем, никакого не ощутил, если не считать запаха сигареты, которую она, видимо, держала в руке.
- Говорит Шнир, - сказал я, ожидая услышать в ответ радостный возглас: "Неужели вы в Бонне... вот это мило" или что-нибудь в этом роде, так она всегда встречает мой звонок, но на этот раз она смущенно молчала, а потом тихо пискнула:
- Очень приятно.
Я не знал, что сказать. Раньше она всегда просила меня приехать к ним и показать "что-нибудь новенькое". Теперь она молчала. Мне стало неловко, но не за себя, а главным образом за нее, за себя было просто неприятно, а за нее - мучительно неловко.
- Что с письмами, - спросил я наконец с трудом, - что с письмами, которые я посылал Марии на ваш адрес?
- Они лежат у нас, - сказала она, - пришли обратно нераспечатанными.
- По какому же адресу вы их отправляли?
- Не знаю, - сказала она, - это делал муж.
- Но ведь письма приходили обратно и на конвертах был адрес, по которому их посылали.
- Это что - допрос?
- Да нет же, - сказал я мягко, - отнюдь нет, но по простоте душевной я полагал, что имею право узнать, какова судьба моих собственных писем.
- Которые вы, не спросив нас, посылали к нам на квартиру.
- Милая госпожа Фредебейль, - сказал я, - проявите хоть каплю человечности.
Она засмеялась тихонько, но так, что я все же услышал, и ничего не сказала.
- Мне кажется, - продолжал я, - что в некоторых вопросах люди все же проявляют человечность, хотя бы из идеологических соображений.
- Вы хотите сказать, что я отнеслась к вам бесчеловечно?
- Да, - согласился я.
Она засмеялась, опять очень тихо, но все же различимо.
- Меня страшно огорчает эта история, - произнесла она наконец, - но больше я вам ничего не могу сказать. Дело в том, что вы нас очень сильно разочаровали.
- Как клоун? - спросил я.
- И это тоже, - ответила она, - но не только.
- Вашего мужа, видимо, нет дома?
- Да, - сказала она, - муж приедет только через несколько дней. Он совершает предвыборную поездку по Эйфелю.
- Что? - вскричал я; это действительно была новость. - Неужели он выступает от ХДС?
- Что тут странного, - сказала госпожа Фредебейль, и по ее голосу я понял, что она с удовольствием повесила бы трубку.
- Ладно, - сказал я, - надеюсь, я могу попросить вас переправить эти письма мне.
- Куда?
- В Бонн... на мой боннский адрес.
- Вы в Бонне? - спросила она, и мне показалось, что она вот-вот воскликнет: "Какой ужас!"
- До свидания, - сказал я, - и благодарю вас за вашу гуманность.
Жаль, что пришлось разговаривать с ней таким тоном, но мои силы иссякли. Я пошел на кухню, вынул из холодильника коньяк и отпил большой глоток. Это не помогло, тогда я отпил еще глоток, но и это не помогло. Меньше всего я ожидал, что меня отошьет госпожа Фредебейль. Я думал, она разразится длинной проповедью на тему о браке и начнет упрекать меня за отношение к Марии: иногда и она вела себя как упрямый ортодокс, но у нее это получалось по-женски мило; однако, когда я приезжал в Бонн и звонил ей, она обычно в шутку требовала, чтобы я снова помог ей на кухне и в детской. Должно быть, я в ней ошибся или же она опять была беременна и плохо себя чувствовала. У меня не хватило духу позвонить ей еще раз и постараться выведать, что с ней. Она была всегда так приветлива со мною. Скорее всего Фредебейль оставил ей "точные инструкции", как меня отшить. Я часто размышлял над тем, что жены в своей преданности мужьям доходят порой до полного идиотизма. Госпожа Фредебейль была еще слишком молода, чтобы почувствовать, как сильно уязвила меня ее подчеркнутая холодность; и уж во всяком случае она не способна понять, что ее супруг просто-напросто приспособленец и болтун, который любой ценой делает себе карьеру, и что он "устранит" даже свою родную бабушку, если она будет стоять у него на дороге. Наверное, он сказал ей: "От Шнира надо отделаться", и она без колебаний отделалась от меня. Она подчинялась ему во всем; раньше, когда он считал, что я могу быть ему как-то полезен, она была со мной мила, что соответствовало ее натуре, теперь ей пришлось нагрубить мне, хотя это и претило ее натуре. Может быть, конечно, я был несправедлив к ним обоим, и они поступали, как им велела совесть. Если Мария и в самом деле вышла за Цюпфнера, то, помогая мне установить с ней связь, они бы совершили греховный поступок... а то, что Цюпфнер являлся именно тем человеком в Федеральном объединении, который мог пригодиться Фредебейлю, не обременяло их совесть. Ведь они обязаны поступать правильно и праведно даже тогда, когда это им самим идет на пользу. Сам Фредебейль поразил меня куда меньше, чем его жена. На его счет я никогда не питал иллюзий, и даже тот факт, что он теперь агитировал за ХДС, не мог меня удивить.
Я опять поставил коньяк в холодильник, на этот раз окончательно.
Теперь я, пожалуй, начну звонить им всем подряд, чтобы уж покончить с этими католическими деятелями. Почему-то я вдруг взбодрился и по дороге из кухни в комнату даже перестал хромать.
