Чарльз Сноу - Наставники
Мы познакомились десять лет назад и очень быстро сделались приятелями не близкими друзьями, а именно приятелями: нас сблизило взаимное уважение и доверие. Нам обоим недавно перевалило за тридцать - ему было тридцать четыре года, а мне тридцать два, - у нас были сходные взгляды и похожие судьбы. Он рекомендовал меня Совету колледжа, когда мне вконец опротивела жестокая конкурентная борьба в Коллегии адвокатов, и за те три года, что я проработал в Кембридже, мы неизменно поддерживали друг друга, всегда оказываясь единомышленниками во всех серьезных вопросах, так что наше взаимное доверие постоянно укреплялось. Но сегодня - в первый раз - мы никак не могли договориться.
- Я просто не понимаю, о чем ты думаешь! - воскликнул Фрэнсис.
- Он будет неплохим ректором, - сказал я.
- Чепуха. Идиотская чепуха! Объясни мне - что он сделал серьезного?
Ответить на его вопрос было не так-то просто. Джего, специалист по английской словесности, опубликовал несколько работ о сочинениях пуритан, обосновавшихся в Новой Англии. Все его работы отличались добротностью, особо можно было отметить статьи об Уильяме Брэдфорде... но мне не хотелось кривить душой, разговаривая с Фрэнсисом.
- Что ж, я согласен - он отнюдь не выдающийся ученый.
- Ректор колледжа должен быть выдающимся ученым.
- Это желательно, Фрэнсис, но не это самое главное. Не будь педантом.
- Ну так скажи мне - что он сделал серьезного? Он никакой не ученый, и его нельзя выбирать в ректоры.
- Он человек, Фрэнсис, превосходный человек, а это гораздо важней для руководителя, чем ученые заслуги.
- Он пустышка...
В тоне Гетлифа ощущалась резкая враждебность, я старался сдерживаться, но понимал, что мои возражения тоже звучат не слишком дружелюбно.
- Дальтоника не порадуешь рассказом про радугу, - сказал я. - Ты мог бы поверить мне...
- Что тебя радуют некоторые человеческие качества, - докончил за меня Гетлиф. - А я сейчас не могу думать о твоих радостях - мне нужно выбрать достойного ректора.
- Если тебе кажется, что для выборов ректора не нужен здравый смысл, то ты жестоко ошибаешься.
Гетлиф, широко и стремительно шагая, прошелся по гостиной - три шага к камину и три обратно; звук его шагов резко взломал воцарившуюся в комнате тишину.
- Послушай, - проговорил он, - ты взял на себя какие-нибудь обязательства?
- Самые определенные.
- Идиотская безответственность. Ты же всегда был разумным человеком. А это просто сумасшествие какое-то.
- Да, я взял на себя совершенно определенные обязательства, - повторил я. - Но мне было бы вовсе не трудно отказаться от них - если б я увидел, что это разумно. Но это же неразумно. На мой взгляд, Джего справится с обязанностями ректора лучше, чем кто-нибудь другой.
- А ты не подумал о том, что он безмозглый консерватор? Ну можно ли сейчас выбирать в ректоры ничего не понимающего консерватора - тем более если в колледже есть люди широких взглядов?
- Меня вовсе не радует его консерватизм...
- Однако ты все-таки собираешься его поддерживать.
- Для ректора колледжа консерватизм не такое уж большое зло.
- Консерватизм всегда зло, особенно если им заражен влиятельный человек. И ты сам это прекрасно знаешь. Мир стал таким неустойчивым, что любая мелочь имеет теперь огромнейшее значение. Одуревшие от чванства консерваторы думают, что они ведут себя основательно и благоразумно. А я уверен - их благоразумная основательность чревата бесповоротным союзом с фашистами или войной, в которой нас могут так расколотить, что только мокрое место останется.
В словах Фрэнсиса звучала тяжкая, застарелая злость. Он был радикалом как и многие ученые его поколения. Они понимали, что через два-три года именно им придется взять на себя всю полноту ответственности за судьбу страны. Фрэнсиса одолевала такая тяжелая усталость, что мне вдруг расхотелось ему возражать.
- Разумеется, ты прав, Фрэнсис, - проговорил я. - Мне кажется, что Джего будет достойным ректором, но мои убеждения ничуть не изменились.
Он улыбнулся, и морщинки-лучики, разбежавшиеся на мгновение по его лицу, смягчили его суровую угрюмость; но улыбка сразу же угасла.
- Ну хорошо, а ты-то кого предлагаешь? - спросил я.
- Как будто ты не знаешь! Кроуфорда, конечно.
- Вот уж кто действительно пустой человек! Самонадеянный. Ограниченный. Неумный...
- Он серьезный ученый. И это еще скромно сказано - серьезный.
Другого мнения о Кроуфорде я никогда и не слышал. Кое-кто утверждал даже, что он один из лучших современных биологов.
- У него передовые взгляды. И он не боится их высказывать, - продолжал между тем Гетлиф.
- Он тошнотворно самодоволен...
- Ученые его ранга редко придерживаются радикальных взглядов. А ведь к их высказываниям очень внимательно прислушиваются. Как же ты не видишь, что ректор-радикал принесет обществу огромную пользу?
- Возможно, - согласился я. Мы немного поостыли и начали слушать друг друга. - Вполне возможно. Но подумай, принесет ли он пользу колледжу?
Немного помолчав, я добавил:
- Он совершенно бесчувственный человек. У него рыбья кровь. И ни на грош воображения.
- А Джего, значит, не такой?
- Как человек, он полная противоположность Кроуфорду.
- Ну, идеальных людей не бывает, - сказал Гетлиф.
Я спросил:
- Так, по-твоему, кандидатуру Кроуфорда тоже выдвинут?
- Обязательно - если мое мнение что-нибудь значит, - ответил Гетлиф.
- А с Винслоу ты разговаривал?
- Пока нет. Но я уверен - он поддержит Кроуфорда. Деваться-то ему некуда.
Правильно, подумал я. Винслоу неопределенно толковал о поисках руководителя на стороне - и нарочито не называл никаких имен. Значит, в глубине души он все же надеется, что ему тоже предложат баллотироваться на этот пост, - надеется, хотя прекрасно знает, как его не любят, и, конечно же, помнит, что в прошлый раз ему тоже никто не предложил выставить свою кандидатуру. Да, деваться ему некуда, он должен поддержать Кроуфорда.
- Других серьезных претендентов нет, - сказал Гетлиф. И тотчас спросил - резко, настойчиво: - Так за кого ты будешь голосовать?
Мне очень не хотелось с ним ссориться. И все же, немного помолчав, я ответил:
- К сожалению, Кроуфорд для меня пустое место. Я понимаю, о чем ты толкуешь. Но считаю, что ректор прежде всего должен быть человеком. А поэтому буду голосовать за Джего.
Лицо Гетлифа вспыхнуло, на лбу явственней обозначилась вена.
- Чудовищная безответственность, - проговорил он. - Чтобы не сказать больше.
- Будем считать, что мы не сошлись во мнениях. - Я с трудом удержался от тех резких слов, которые вертелись у меня на языке.
- Хоть убей, не понимаю, зачем ты так поспешил, - сказал Гетлиф. По-моему, у меня было право надеяться, что ты со мной посоветуешься.
- Если б ты не уехал, я бы непременно с тобой посоветовался.
- С другими-то ты наверняка это обсуждал.
- Конечно.
- Да, трудно мне теперь будет считать тебя надежным человеком...
- Прекрати, Фрэнсис, - сказал я. - У меня ведь тоже может лопнуть терпение...
- Значит, ты намерен и дальше поддерживать этот идиотизм? - рявкнул он.
- Разумеется.
- Ну так обещаю тебе - я приложу все силы, чтобы у вас ничего не вышло!
10. ПЕРВОЕ СОБРАНИЕ
У главного входа громоздились горы чемоданов, во двориках перекликались звонкие молодые голоса, тяжело нагруженные тележки привратников гремели и грохотали по каменным плитам. В трапезной все лавки у столов были заняты, шум прекращался только во время молитвы, и весь вечер на лестницах, куда выходили комнаты студентов, слышались торопливые шаги. Гомон во двориках затих только к ночи; выгнанные голодом крысы возвращались после каникул на обжитые места - в кухне снова появились запасы продуктов. Официальное собрание членов Совета было назначено на следующий понедельник - первый понедельник учебного триместра.
Собрание, как обычно, начиналось в половине пятого пополудни, и понедельник был традиционным днем собрании, которые неукоснительно проводились каждые две недели; в четыре часа, тоже как обычно, прозвенел колокол, и я, торопливо отыскивая мантию, ясно представил себе спешащих к профессорской коллег - Браун спускался по лестнице своей служебной квартиры, Гетлиф и Кристл, свернув с улицы Сиднея, входили в главные ворота колледжа, легко шагал через внутренние дворики Джего... Профессорская ничуть не походила сегодня на уютную комнату для послеобеденного десерта: вливавшийся сквозь окна с незадернутыми шторами серовато-холодный свет зимних сумерек подчеркивал яркую желтизну уже включенных электрических ламп, стол, накрытый плотной бумагой, сиял сурово-официальной белизной, вместо бокалов на нем стояла чернильница, лежали карандаши и ручки, возвышались стопки промокательной и писчей бумаги.
Профессорская казалась непривычно большой и вместе с тем тесно заставленной, потому что в дни собраний сюда вносили еще один стол - для чая. К чаю обыкновенно подавалась обильная закуска: на дополнительном столе, кроме серебряных чайников и кувшинов для воды, стояли тарелочки с маслом и блюда с хлебом - белым, серым, обдирным, изюмным и коричным, красовался заранее нарезанный гигантский фирменный торт нашего колледжа, виднелись тарелки с пирожками, пирожными и горячими кексами, которые были прикрыты массивными серебряными крышками. В четыре часа, за тридцать минут до собрания, колокол сзывал к чаю, поэтому-то мы и являлись в профессорскую без опозданий.
